Смотреть Человек в футляре (1939)

В Мой Мир

Режиссер: Исидор Анненский
Сценарист: Исидор Анненский
Оператор: Евгений Шапиро
Композитор: Александр Голубенцев
Художник: Людмила Путиевская
Страна: СССР
Производство: Советская Беларусь
Год: 1939
Премьера: 25 мая 1939
Актеры: Николай Хмелев, Михаил Жаров, Ольга Андровская, Владимир Гардин, Владимир Воронов, Осип Абдулов, Александр Лариков, Константин Адашевский, Алексей Бонди, Алексей Грибов, Никандр Баронов, Фаина Раневская, С. Луковская, Олег Липкин, Петр Гофман
Жанр: экранизация

По одноименному рассказу А.П. Чехова.
Главное опасение Беликова — гимназического учителя греческого языка — это «как бы чего не вышло». С появлением в городе нового учителя Михаила Коваленко и его сестры Вареньки он начинает строить планы женитьбы. Но его смущает «странный образ мыслей» его возможной невесты и её брата — людей свободолюбивых и непокорных. Местное общество, тайком подсмеивающееся над Беликовым, к сожалению, из-за опасения ненужных проблем с властью, оказывается на стороне доносчика Беликова.

Алексей ЩЕГЛОВ

Записки «эрзац-внука»

Ей было около 20 лет, когда она встретила в Ростове-на-Дону мою бабушку, Павлу Леонтьевну Вульф, известную провинциальную актрису, которая стала ее первым театральным педагогом.

«Павла Леонтьевна спасла меня от улицы», -- говорила Фаина Георгиевна.

В Ростове-на-Дону, посмотрев один из спектаклей с участием П.Л. Вульф, Фаина Георгиевна на следующее утро пришла к ней домой. У Павлы Леонтьевны была мигрень, она отдыхала и никого не принимала. Но настойчивости молодой девушки пришлось уступить. Вошла нескладная рыжая девица со словами восторга и восхищения ее игрой. А потом стала слезно умолять Вульф взять ее в труппу, потому что она тоже хочет стать актрисой. Павла Леонтьевна холодно дала ей пьесу, которую сама для себя забраковала, со словами: «Выберите любую роль и через неделю мне покажете». Фаина Георгиевна выбрала роль итальянской актрисы и готовилась к показу очень серьезно. Она нашла, пожалуй, единственного на весь город итальянца --булочника и стала брать у него уроки итальянской мимики и жеста. Булочнику Фаина Георгиевна отдавала весь дневной заработок, который получала, участвуя в массовке. Но когда она явилась через неделю к П.Л. Вульф с готовой ролью, та поняла, что перед ней великий талант, и взяла Фаину Георгиевну сначала к себе в семью, так как театр уезжал в Крым и немедленно зачислить девушку в труппу возможности не было.

* * *

Мое самое ранее воспоминание о Раневской почти совпадает с первыми впечатлениями жизни. 1942 год, мне 2 -- 3 года, эвакуация в Ташкент, улица Кафанова, где мы все -- бабушка, мама, Фаина Георгиевна и Тата -- жили.

Из того периода сохранилось в памяти звучание голоса Фаины Георгиевны, вернее проба голоса, актерский звук «и-и-и» -- протяжный, грустный. Раневская тренировала голосовые связки. Вот это «и-и-и» навсегда у меня связано с ней, с детством, с первыми воспоминаниями о близких. Мы жили в деревянном доме с высоким цоколем; наверху в бельэтаж вела длинная деревянная открытая лестница, по которой поднималась в свою комнату Фаина Георгиевна, где стоял ее диван, где она спала, беспрерывно курила и однажды заснула с папиросой в руке, выронила ее, одеяло и матрас задымились, был переполох. С тех пор с Фаиной Георгиевной я связывал клубы дыма, а поскольку тогда только учился говорить, называл ее «Фуфа». Так, Фуфой, стали называть Раневскую друзья, приходившие к ней в Ташкенте, и потом это имя сопровождало ее всю жизнь.

(...) Вернувшись из эвакуации, мы поселились на первом этаже двухэтажного флигеля по улице Герцена, когда-то принадлежавшего семье Н.Н. Гончаровой. Иногда рано утром Василий Иванович Качалов тихо стучался в окно к Фаине Георгиевне -- они дружили -- и та выручала его рюмкой водки. На столе Раневской, за которым она и Павла Леонтьевна работали (этот стол сохранился), стояли фотографии двух актеров -- Веры Федоровны Комиссаржевской (с дарственной надписью бабушке) и Василия Ивановича Качалова. Было еще одно фото Качалова, закуривающего папиросу, с его надписью: «Покурим, покурим, Фаина, пока не увидела Нина». Нина, может быть, жена Василия Ивановича, а может быть, многолетняя подруга Фаины Георгиевны -- Нина Станиславовна Сухоцкая, актриса Камерного театра, с которой они вместе снимались в фильме «Пышка». Нина Станиславовна была участницей гастролей театра по Америке, свидетельницей небывалого успеха Таирова и гибели Камерного, когда его как «непролетарский» закрыли по доносу завистливых коллег. Обе дружили с Таировым. Фаина Георгиевна рассказывала об ужасе в глазах великого режиссера, когда он прибегал к ней и растерянно спрашивал: «Везде висят мои афиши, расклеены по всему Тверскому бульвару, разве театр закрыт?!» Да, театр был закрыт, это свело Таирова с ума.

А у Фаины Георгиевны началась бессонница, она вспоминала его глаза и плакала по ночам. Потом обратилась к психиатру. Мрачная усатая армянка устроила Раневской допрос с целью выяснить характер ее болезни. Фаина Георгиевна мастерски изображала, как армянка с акцентом спрашивала ее: «На что жалуетесь?» -- «Не сплю ночью, плачу». -- «Так, значит, плачете? А отчего плачете?» -- «Жалко моего друга, я его очень любила». -- «Так, значит, любили, а теперь плачете?» -- «Да». -- «Сношения были?» -- пристальный взгляд армянки смущал Раневскую. «Что вы, что вы!» -- «Так. Не спит. Плачет. Любила друга. Сношений не было. Диагноз: психопатка!» -- безапелляционно заключила врач.

(...) Дома, у железной печки, не всегда удавалось продолжить наше общение -- я часто капризничал. И тогда Фаина Георгиевна придумала инструмент моего укрощения -- «Отдел детского безобразия». Фаина Георгиевна набирала по телефону какой-то «секретный» номер и просила прислать специалиста по детскому безобразию. Однажды после «вызова» в дверях показался огромный человек в полушубке с поднятым воротником, замотанный в шарф, в валенках, очках и шапке и низким голосом потребовал нарушителя. Конечно, это была Раневская, изображающая сотрудника «Отдела». Мне было страшно как никогда. Домашние уговорили «сотрудника» не забирать нарушителя, так как он обещает исправиться. В передней «униформа» была скинута и спрятана, Фаина Георгиевна вернулась веселой, а я некоторое время вел себя хорошо.

(...) Однажды Фаина Георгиевна привезла мне заводную машинку -- сувенир от маршала Толбухина для ее «эрзац-внука».

С Толбухиным Раневская встретилась в Тбилиси. Ее рассказы о Федоре Ивановиче были проникнуты удивлением, нежностью и совершенно лишены свойственной Раневской иронии. По-видимому, она нашла в маршале черты, каких не встречала раньше у военных. Сохранилась удивительная фотография Фаины Георгиевны той поры. Она стоит в парке, высоко над городом, лицо в широкополой шляпе волнующе прекрасно.

И еще одна фотография с Толбухиным: сидят за столом, обедают, в руках рюмки, смотрят друг на друга. Оба молодые, счастливые...

Их дружба длилась недолго: в 1949 году Федор Иванович умер.

(...) Раневская разъехалась с П.Л. Вульф только в 1948 году, когда наша семья перебралась на Хорошевку, далеко от центра, без метро. Фаина Георгиевна осталась в центре, рядом с театрами, но в одной комнате коммуналки в Старопименовском переулке. Комната имела остекленный эркер, выходивший в стену соседнего дома. Из-за этого здесь всегда царил полумрак, постоянно был включен торшер под большим желтоватым абажуром. У противоположной от окна стены стояла тахта Фаины Георгиевны.

С этой комнатой связаны визиты самых разных людей, друзей и гостей Раневской, легенды о целой галерее то и дело сменявшихся домашних работниц. Лиза была, пожалуй, самая яркая из них. Она очень хотела выйти замуж, вопреки своей малопривлекательной внешности. Фаина Георгиевна решила помочь. Как-то пришла к ней Любовь Петровна Орлова, сняла черную норковую шубу в передней и беседовала с Раневской в ее комнате. Лиза вызвала свою хозяйку и попросила тайно дать ей надеть всего на полчаса эту шубу для свидания с женихом, дабы поднять свои шансы. Фаина Георгиевна разрешила. Домработница ушла. Прошел час. Любовь Петровна собиралась уходить, но Фаина Георгиевна изо всех сил удерживала ее, не выпуская из комнаты. Лизы не было. Гостья пробыла у Раневской три часа, пока Лиза, войдя в переднюю, не хлопнула дверью. Со Старопименовским переулком связано имя давнего друга Раневской Александра Александровича Румнева, снимавшегося вместе с ней в сцене бала в фильме «Золушка», искусного графика, обладавшего изысканными манерами. Раневская называла его «Последний котелок Москвы». Он часто приходил к Фаине Георгиевне в ее полутемную комнату, они долго беседовали, он садился рядом и рисовал ее своим тонким карандашом; часто засиживался допоздна. По меркам Лизы, обстановка была интимная. Раневская рассказывала, как однажды Лиза выразила ей своей протест: «Фаина Георгиевна, что же это такое?! Ходить-ходить, на кровать садиться, а предложения не делает?!»

Раневская мастерски показывала, как Лиза, готовясь к свиданию, бесконечно звонила по телефону своим подругам: «Маня, в тебе бусы есть? Нет? Пока». «Нюра, в тебе бусы есть? Нет? Пока». «Зачем тебе бусы?» -- спрашивала Фаина Георгиевна. «А шоб кавалеру было шо крутить, пока мы у кино сидим!» -- отвечала та. Когда замужество наконец состоялось, Раневская подарила ей свою только что купленную роскошную кровать -- для продолжения Лизиного рода. А сама так до конца жизни и спала на тахте. «У меня хватило ума глупо прожить жизнь», -- позже записала Ф.Г. Раневская.

(...) Несколько раз мы справляли вместе с Фаиной Георгиевной Новый год. Наш двухэтажный коттедж на Хорошевке, задуманный тогдашним главным архитектором Москвы Дмитрием Чечулиным как элемент загородного расселения и построенный пленными немцами к 1948 году, был населен актерами театра Моссовета -- внизу жили Пироговы, Осиповы, Парфеновы, Бенкендорфы-Злобины; наверху -- Названовы-Викланд и наша семья.

Хорошевка была для Раневской домом, где жили люди, которым ей всегда хотелось помочь, где она чувствовала себя чуть-чуть триумфатором, волшебником, приносящим сюрпризы, подарки, неожиданности. Как-то привезла к нам Светлану Сталину, с которой в это время встречалась, -- хотела познакомить ее с Павлой Леонтьевой. А может быть, хорошо понимая состояние Светланы (шел 1954 год), надеялась хоть чуть-чуть компенсировать, рассеять ее одиночество и замкнутость... Помню молодую рыжеватую женщину, очень скованную, с крепко сжатыми губами. Все, что было в ней внешне некрасивого, немного напоминало ее отца. Но связать эту в общем-то интересную женщину с цветными фотографиями вождя из «Огонька» казалось невероятно трудным. Говорила она негромко, но не испуганно, а уверенно. Обед быстро закончился, но надолго осталось ощущение какой-то несовместимости. Светлане Иосифовне так и не удалось найти верный тон, попасть в атмосферу нашей семьи. После ее ухода в комнате словно повисло ощущение беды.

(...) В начале 50-х годов Раневская получила двухкомнатную квартиру в высотном доме на Котельнической набережной. Квартира высшей категории, с двумя смежно-изолированными комнатами, квадратным холлом, большой кухней и всяческими удобствами. Во дворе находился огромный подземный гараж для машин жильцов. Одно неудобство -- далеко от театра, от Хорошевки. У Раневской никогда не было ни дачи, ни машины. И она решила нанять на время шофера с машиной, некоего Завьялова, человека хмурого и необаятельного. Однако с его помощью Фаина Георгиевна часто приезжала на Хорошевку, ночевала, оставалась на праздники, ездила с П.Л. Вульф в Серебряный бор.

Она очень тосковала в своем Котельническом замке. Правда, ее часто навещали друзья: приходили Твардовский, Рындин, Уланова, приезжала Татьяна Тэсс на своей новой «Волге», над ней жили режиссер Майоров с женой. Но все-таки ей было там неуютно: двор шумный, к булочной, находившейся на первом этаже, беспрестанно подъезжали машины с хлебом, грузчики переругивались, все было слышно. Рядом, в доме на Швивой горке, жила Вероника Витольдовна Полонская (Норочка) -- последняя любовь Маяковского, самая близкая подруга моей матери. Полонская иногда заходила к Фаине Георгиевне, хотя Раневская не могла забыть и простить легкомыслия Норочки в молодости -- считала, что та должна была понять, кем был Маяковский.

Однако на Котельнической набережной у Фаины Георгиевны был период в начале 60-х годов, когда она не чувствовала себя одинокой. Из эмиграции вернулась ее родная сестра -- Изабелла Георгиевна Аллеен. Долгое время она жила в Париже, потом вышла замуж, переехала в Турцию, однако ее муж умер. Оставшись совсем одна, Изабелла Георгиевна прочла однажды о своей сестре, узнала, что та лауреат многих Государственных премий, кинозвезда и крупная театральная актриса и, очевидно, богатый человек. Написала Фаине Георгиевне письмо и приехала по ее приглашению в Россию, в Москву. Приехала окончательно, поменяв у нашего государства 1000 долларов на 900 рублей по курсу, и сестры стали жить вместе на Котельнической, каждая в своей комнате. Правда, у Фаины не оказалось богатства, машины, виллы и всего остального.

Белла и в старости оставалась очень красивой женщиной: огромные грустные глаза, правильные черты лица. Обаятельная и даже слегка кокетливая немолодая женщина, она тщательно следила за собой. В ее комнате из украшений стояли лишь медные, безумной красоты, турецкий кувшин и чайник. Изабелла Георгиевна не могла адаптироваться к социалистической действительности. Она постоянно рассказывала о своих прогулках по незнакомой Москве: «Я заказала очки на улице какого-то сентября; где это Фаина?» -- имелась в виду улица 25 октября, ей неведомого.

(...) В 1969 году Раневская по настоянию своей подруги Нины Станиславовны Сухоцкой, жившей по соседству, переехала в кирпичную 16-этажную «башню» в Южинском переулке, в «тихий центр». Наверное, это было правильно -- Фаине Георгиевне стало легче жить: театр был рядом, забегали актеры. Дом был построен скучно, но капитально -- «для хороших людей».

Раневская с Ниной Станиславовной и со мной ездила в хозяйственные магазины, покупала для дома крючки, лампы, занавески. Купила Фаина Георгиевна и гостиный гарнитур из карельской березы -- с лебедиными шеями и головами вместо ножек. Надо было устанавливать, прибивать, вешать. Наконец, все устоялось. На стенах -- любимые фотографии с дарственными надписями -- от Рихтера, Пастернака, Шостаковича, Ахматовой, Улановой, Бабановой, Вульф, висели -- рельеф Пьеты и гипсовый контр-рельеф Пастернака, виды Кракова, фотографии собак. На полке стояла белая скульптура Чехова с до неузнаваемости вымытым домработницей Лизой гипсовым лицом. Как всегда было много цветов; потом появился цветной телевизор, соединивший Раневскую с внешним миром. На столе в гостиной и спальне стояли фотографии Павлы Леонтьевны, повсюду -- книги.

9 мая мама скоропостижно скончалась. Раневская не пошла в театр на панихиду. В карауле стояли студенты ГИТИСа, актеры, архитекторы. Помню крупные, как град, слезы Юрия Александровича Завадского. На Донском, рядом с надписью «Незабвенной памяти Павлы Леонтьевны Вульф -- осиротевшая семья», Раневская сделала надпись «Ирина Вульф, 1972».

Каждую субботу или воскресенье я старался бывать у Фаины Георгиевны, когда уходил, она всегда нагружала меня бананами, отрезала буженины, посылала конфеты Тане. Она чувствовала мое горе глубже меня. А я спасался работой -- в это время подходило к концу строительство Дворца пионеров в городе Кирове. Я подарил Фаине Георгиевне буклеты с видами этого здания, принес медаль -- работа была отмечена премией совета Министров СССР. Раневская поцеловала меня и, помолчав, сказала: «Вот, не дожила Ирина».

И самой ей было нелегко: дуло из окон зимой, мы заклеивали, надо было гулять с Мальчиком -- ее домашним другом, собакой самого скверного характера. Она тратила несоразмерные деньги на жизнь, стараясь меньше думать о быте, нанимала домработниц, которые ее раздражали. Ее верные друзья, Нина Станиславовна Сухоцкая и Елизавета Моисеевна Абдулова, часто бывали у нее, помогали. «Елизавета Моисеевна досталась мне в наследство от Абдулова», -- удрученно говорила Фаина Георгиевна. «Нина очень много говорит», -- жаловалась она. Но если их долго не было, Раневская волновалась. Подаренный ей телевизор она в конце концов признала -- выуживала оттуда полюбившихся ей актрис и актеров. Так она открыла для себя Наталью Гундареву, Елену Камбурову, Марину Неелову. Марину она пригласила к себе, а потом очень привязалась к ней и искренне полюбила.

Фаина Георгиевна пыталась заменить мне мою старую семью, старалась после смерти мамы не дать мне почувствовать пропасть утраты. Какая-то особая нежность, как когда-то в Ташкенте, вновь возникла между нами. Мне было неимоверно жаль ее, сидящую одну перед телевизором, иногда засыпавшую в кресле, с открытой входной дверью, чтобы не звонили, когда она отдыхает. Если приходила моя Таня, Фаина Георгиевна бодрилась, подтягивалась и меньше грустила. Однажды она потребовала у Тани, инженера по профессии, объяснить ей, почему железные корабли не тонут. Таня пыталась напомнить Раневской закон Архимеда. «Что вы, дорогая, у меня была двойка», -- отрешенно сетовала Фаина Георгиевна. «Почему, когда вы садитесь в ванну, вода вытесняется и льется на пол?» -- наседала Таня. «Потому что у меня большая жопа», -- грустно говорила Раневская. Истина осталась для нее скрытой.

В последние годы Фаина Георгиевна «отдыхала» в Кунцевской больнице. Мы с Таней однажды навестили ее. Видим, сидит в кресле бледная, усталая, с загипсованной рукой. «Что случилось, Фаина Георгиевна?!» -- «Да вот, спала, наконец, приснился сон. Пришел ко мне Аркадий Райкин, говорит: «Ты в долгах, Фаина, я заработал кучу денег», -- и показывает шляпу с деньгами. Я тянусь, а он зовет: «Подойди поближе». Я пошла к нему и упала с кровати, сломала руку. Врач намазал мне руку обезболивающим кремом для спортсменов, боль прошла. А он командует: «А теперь -- как солдат, как солдат -- смелее, махать, махать!» Потом действие мази кончилось, и я всю ночь кричала от боли... Наверное, у этого врача очень хорошая анкета», -- вздохнула Раневская.

(...) Если были на свете письма, которые без спазмы в горле невозможно читать, -- это ее письма, ее открытки. Каждую почту приходили они к нам, написанные таким знакомым крупным почерком, сначала спокойные, грустные, вопрошающие. Когда она поняла, что я приеду в отпуск, а потом опять улечу в Кабул, -- огорчилась.

В августе 1983-го мы были у нее, на месяц прилетев в Москву. Вместе учились обращаться с пневматическим японским термосом, который мы подарили ей на день рождения, примеряли новый лиловый халат. Халат не подошел, а про японский термос она благодарно и трогательно сказала: «Европа!»

Кончилось время моего отпуска, всю неделю я бывал у Фаины Георгиевны, но наступил день отлета. Я видел, знал, что делаю что-то противоестественное, и с жалостью и болью прощался с любимым человеком, который опять будет посылать эти отчаянные письма, открытки, полные горькой любви и ожидания. Обнялись, я попрощался: потом еще обнялись -- мы оба могли зареветь. Она сидела и махала мне рукой. Едва заставил себя выйти из ее дома.

20 июля раздался телефонный звонок из Москвы. Звонила наша подруга: «Фаина Георгиевна умерла»...

Она иногда спрашивала: «Будешь реветь, когда меня не будет?»