Смотреть Колиивщина (1933)

Главная

Следствие вели с... Леонидом Каневским

Криминальная Россия

Следствие ведут знатоки

Выступления Михаила Задорнова

Перейти на полную версию сайта





Одноклассники!



Смотреть Колиивщина (1933)

# А Б В Г Д Е Ё Ж З И К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Щ Э Ю Я


Режиссер: Иван Кавалеридзе

Сценарист: Иван Кавалеридзе

Оператор: Николай Топчий

Композитор: Павел Толстяков

Художники: Милица (Майя, Милиция) Симашкевич

Страна: СССР

Производство: Украинфильм

Год: 1933

Премьера: 22 октября 1933 (Москва)

Актеры: Александр Сердюк, Даниил Антонович, Иван Марьяненко, С. Шклярский, Федор Радчук, В. Спешинский, Я. Либерт, Василий Красенко, Н. Шейнберг, Полина Нятко, Евдокия Доля, Иван Твердохлеб, Натан Зархи, Николай Надемский, А. Савельев (II), Северин Панькивский

Жанр: драма

О борьбе украинской бедноты против польской шляхты и местных феодалов в XVIII в.

В картине отражена попытка отобразить одну из страниц освободительного движения на Украине - восстание колиев (крепостных, ремесленников и рыболовов) против произвола феодалов и польской шляхты, которое завершилось жестокой расправой русскими карательными экспедициями в 1768 году.
Герой фильма, крестьянин Семен Неживой, поскитавшись по чужбине, возвращается в родное село. Тяжелое горе ожидает его в отчем доме - отец Семена замучен до смерти паном Сирко. Ужасающую нищету и голод застает Семен в домах односельчан. Ненависть и гнев созревают в его душе. Семен убивает одного из палачей своего отца - панского эконома - и уходит из родных мест.
По всей Украине проносится его клич, зовущий бедноту к восстанию. Призыв Семена поднимает на борьбу трудовой народ. Пытаясь использовать в своих интересах плоды восстания бедноты, к ней присоединяются представители зажиточных казацких старшин - Максим Железняк и Иван Гонта. В самый разгар народной борьбы они предают повстанцев.
Русские карательные экспедиции жестоко расправляются с украинской беднотой.

Фильмы демонстрируются на основании стандартной лицензии Youtube

Лидия Чуковская, История одного восстания, ЦК ВЛКСМ Издательство детской литературы, Москва, 1940

Часть первая
Фигура на выгоне

I


В пятидесятых годах XVII века восстание украинских крестьян и казаков сбросило польскую власть над Украиной, Украина, во главе с вождем восставших Богданом Хмельницким, поддалась "под высокую руку" русского царя. Вся Украина, по обе стороны Днепра, соединилась с Россией. У России украинский народ искал защиты от польского ига.

Однако Польша не желала упустить добычу. Польскому панству и шляхетству, польскому королю во что бы то ни стало хотелось добыть себе на вечное владение богатую хлебом и медом, волами и лошадьми, городками и поселениями, лесами и полноводными реками, плодоносную страну. Закипела война в лесах и степях Правобережья. Поляки ходили на украинцев, украинцы и русские ходили на поляков. Поход сменялся походом, битва битвой. Турецкий султан тоже посылал свои хищные полки на украинскую землю. Три могучих государя - польский "наияснейший" король, русский царь православный и турецкий султан - спорили за Украину. Поляки и турки не раз приводили с собой татар, не раз призывали их к себе на помощь и лукавые гетманы украинские. Вот бурлит днепровская вода - то орды подвластных туркам татар переправляются через Днепр, держась за хвосты своих коней. Вот потянуло гарью и дымом, дикие свиньи заметались в степи - то татары, вошедшие в союз с поляками, подожгли степь, чтобы загородить путь царской рати. Вот высоким столбом поднялось пламя к самому небу - то татары, призванные гетманом для поддержания его непрочной власти, разослали загоны1 по степи - жечь селения. Подожгут, вскочат на лошадей и погонят перед собою, как стадо, парубков, жинок, детей.

Зажурилась2 Украiна,
Що нiгде подiтись, -
Витоптала орда кiньми3
Маленькii дiти, -

поет старинная украинская песня.

А на старинной картинке нарисовано: сидит на галере гребец. Двумя тяжелыми цепями прикованы его ноги к скамье. Он понурился, и длинные черные усы свисают ему на грудь. Это украинец, проданный татарами в рабство. Галерный стражник, с кинжалом на боку, с кнутом в руке, стоит возле гребца.

После жестоких войн, после многочисленных гетманских интриг и султанских измен, после трех мирных договоров - Андрусовского, "вечного" и Прутского - к началу XVIII века Украина оказалась разорванной на две части.

Великий Днепр, как синий рубец, рассекал надвое лицо страны.

Украинские земли, лежащие на левом берегу Днепра, окончательно утвердились за Россией; земли, лежащие на правом берегу, - все, кроме города Киева, - за Польшей.

Народ Правобережной Украины снова оказался в ненавистном ярме, снова - во власти поляков. Но, видно, для украинского народа лядская4 неволя была не легче, чем страшная доля раба на галере. Ибо, когда край окончательно отошел к Польше, оказалось, что села и местечки его запустели, обезлюдели.

Кто погиб под пулями и ядрами, а кто бежал в Сечь, на Запорожье, на левый русский берег, подальше от "батьковщины и материзны"5, захваченной польскими панами.

"Видел я, - повествует современник, прошедший с конным отрядом от Корсуни до Белой Церкви, - видел я многие городы и замки безлюдные, опустелые, валы высокие, как горы, насыпанные трудами рук человеческих; видел развалины стен, приплюснутые к земле, покрытые плесенью, обросшие бурьяном, где гнездились гады и черви; видел покинутые впусте привольные украино-малороссийские поля, раскидистые долины, прекрасные рощи и дубравы, обширные сады, реки, пруды, озера, заросшие мхом, тростником и сорною травою; видел на разных местах и множество костей человеческих, которым было покровом одно небо; видел и спрашивал в уме своем: кто были эти? Вот она - эта Украина... которая была... второй обетованной землею, прекрасная, всякими благами изобиловавшая наша отчизна, Украина малороссийская, лишенная безвестно своих прежних обитателей, предков наших".

Снова отданы во власть польским панам! Бедственнее, ненавистнее панской власти не было ничего для украинского народа.

1 Загоны - отряды.
2 Зажурилась - затосковала.
3 К i н ь м и - конями.
4 Лядская - ляшская, то есть польская.
5 Батьковщина и материзна - наследие отцов и матерей.

II



Просвещенные поляки, обученные пиитике и латыни, сами запечатлели портрет своей страны в выразительных латинских стихах:

Clarum regnum Polonorum
Est coelum nbitiorum
Et infernus rusticorum...

По-русски эти стишки означают:

Славное царство польское -
Это рай для дворянства
И ад для крестьян...

Каждый путешественник, объехавший страны Европы и побывавший в Польше, записывал в свой путевой дневник, что нигде не видал он такой нищеты, как в селах Литвы и Польши, и тут же, на тех же страницах неизменно добавлял, что нигде не видывал он житья пышнее и роскошнее, чем житье польских панов. Собольи шубы, украшенные золотыми пуговицами, сапфирами и бриллиантами; хрустальные кубки, оправленные в серебро; раззолоченные рукомойники; серебряные блюда; персидские и турецкие ковры; драгоценные вина, льющиеся рекой на каждом обеде, и слуги, слуги - по две, по три сотни слуг у каждого вельможного пана. Лакеи, кравчие, псари, повара, буфетчики, парикмахеры, экономы, дозорничьи, комиссары, стольники, кучера... Слуг этих не назовешь дворней, а разве что двором, как слуг самого короля, потому что в лакеях и конюших у ясновельможного пана состоят не крепостные холопы Янек да Марынка, а благородные шляхтичи и шляхтянки...

Вся эта алчная челядь жила на счет хлопского труда, хлопского пота, хлопской крови.

На протяжении столетий жизнь польского крестьянина в его родной стране была и в самом деле жизнью в аду. Он был нищ, забит и бесправен. Он ел кору и листья, он голодал - голодал в стране, которая была богаче хлебом, чем любая из европейских стран того времени.

Начиная с XVI века Польша стала настоящей житницей Европы. В Европе вырос спрос на продукты сельского хозяйства. Торговля хлебом сделалась для польского пана самым выгодным, самым доходным занятием. Летом на широкогрудых, неслышных баржах по водам глубокой Вислы, зимою на скрипучих возах по заваленным снегом дорогам, по льду, сковавшему речки и реки, двигался польский хлеб на европейское торжище в шумный город Гданск. В XVI веке Польша снабжала хлебом Англию, Фландрию, Пруссию. На сотни тысяч злотых вывозили хлеба в Европу польские паны... А для польских крестьян XVI век был веком закрепощения, обезземеливания, обнищания. Паны отнимали у крестьян их участки: на этой земле будет посеяно золото, а ты и на болоте, ты и в лесу проживешь! По четыре, по пять дней в неделю гнал пан своего хлопа на панщину: работай, скотина, быдло! Пан обратит взращенные тобою золотые колосья в золотые червонцы!

Но отнять у хлопов их труд, сделать чуть не все дни в году панскими днями - этого было еще мало панам. Хлоп обязан был отдавать своему пану половину меда - если у него были пчелы, половину яиц - если у него были куры, половину настрелянных им птиц и зверей - если он охотился в лесу.

Но и это еще не все.

Из своих скудных доходов польский хлоп обязан был выплачивать несчетное число налогов: военный налог, и торговый налог, и особый сбор по случаю свадьбы короля, и особый сбор по случаю крестин королевского сына; и гроши и злотые пану: за право пастьбы, и за право помола, и за право ходьбы через мост, и за право держать лошадей, и за, право держать коров, и за право держать овец; и ксендзу: за то, что ксендз служит обедню, крестильный сбор, и свадебный, и погребальный; и даже звонарю за то, что тот трезвонит в колокола на своей колокольне.

Следствием этого грабежа было то, что польские хлопы "питались полгода мякиною, а полгода голодом", как писал польский публицист Сташиц, и жили не в домах и не в избах, а в невысоких землянках или в шалашах, слегка возвышающихся над землей. Шалаши полны были смрадом и дымом, "тем благодетельным дымом, - рассказывал Сташиц далее, - который, вероятно для того, чтобы они менее смотрели на свою нужду, лишает их света и, чтобы они менее страдали, днем и ночью душит их и укорачивает их жалкую жизнь, а прежде всех убивает детей".

Рай для дворянства и ад для крестьян! Этот рай и этот ад на протяжении столетий поддерживали, укрепляли, упрочивали все законы страны. Конституция Польши, какой застал ее XVIII век, была конституцией шляхетской, дворянской, помещичьей. Права и вольности давала она только магнатам, шляхтичам, ксендзам - только тем, кто мог похвалиться принадлежностью к "шляхетному стану". Их права, их вольности конституция провозглашала священными.

Во главе польской шляхетской республики - Речи Посполитой1 - стоял король; однако этот король, чтобы не было от него утеснений священным вольностям польского дворянства, только царствовал, но не управлял. Не он издавал законы в своей стране, не он объявлял налоги. Короля выбирал сейм. Сейм - это главное законодательное учреждение страны, это общее собрание сенаторов и послов2 от мелких местных сеймиков. Сейм призван избирать королей и издавать законы. Однако, чтобы не могли одни шляхтичи навязывать свою волю другим, чтобы не было утеснений священным вольностям польской шляхты, польская конституция позволяла сейму принимать свои решения только единогласно. Если хоть одному послу хоть одного из мелких сеймиков не угодно решение большинства, решение это не имеет законной силы. Liberum veto3 - так называлось право каждого сеймового посла отменить решение всех. "Nie pozwalam!"4 крикнет во весь голос среди общего шума один из сеймовых послов, и сейм будет считаться "разорванным", как говорили тогда, и король обязан закрыть его, и все сенаторы и все послы обязаны разойтись по домам и два года ждать следующего сейма. И всё, что они решали на этом сейме, ничего не означает, ничего не стоит, ни для кого не закон. А если они не желают расходиться, польская конституция разрешает им "завязать конфедерацию", то есть вооружиться и с оружием в руках принудить меньшинство исполнять свою волю.

Право разрывать сеймы и право годами драться между собой, объявив конфедерацию, - это самые священные из всех священных вольностей, провозглашенных шляхтой в дворянском пресветлом раю.

И разрывались сеймы и завязывались конфедерации. Из пятидесяти пяти сеймов, собравшихся за столетие (с 1652 по 1764 год), только семь дошло до благополучного окончания, остальные сорок восемь были разорваны. Большинство из них было разорвано за деньги - за немецкие талеры, за французские луидоры, за русские рубли. Разрывать сеймы было для послов статьей дохода: сейм 1669 года был разорван за шестьсот злотых, а сейм 1690 года - за шестьсот талеров.

В Польше продавалось решительно все. Безземельная шляхта охотно приторговывала ценным товаром: продавала свой избирательный голос тому из ясновельможных панов, кто накормит досыта, напоит допьяна и туже набьет кошелек. Государственные должности, и духовные и светские, продавались за деньги. Каждый сановник заботился лишь о своем кармане, а государственная казна стояла пустой, и в стране царил совершенный развал. "В течение тридцатилетнего (1733-1763) царствования Августа III, - пишет один из историков Польши, - не было доведено до конца ни одного сейма, не составлялось законов, не поверялась администрация; отдавать отчеты было некому, потому что главные сановники, управляющие различными ведомствами, должны были отдавать его одному сейму, а сеймы все срывались; подскарбии (министры финансов) распоряжались по произволу казною; канцлеры подписывали беззаконные акты; в судах и трибуналах производились буйства; паны вооруженною силою разгоняли судилища. В Польше не чеканилось монеты... Войска могло набраться не более 8 тысяч".

Недаром Фридрих Энгельс именовал польскую шляхетскую демократию, "покоящуюся на крепостной зависимости", "одной из самых грубых форм общества"5. Во что превратилась несчастная страна под властью своих алчных и безрассудных хозяев! Желая, чтобы доходы от торговли хлебом попадали только в его, только в шляхетский карман, пан запретил торговцу-мещанину владеть землей и торговать хлебом с иностранцами, и вот тысячи людей оказались разоренными, и польские торговые города стали клониться к упадку. Желая жить в роскоши, украшать свои замки турецкими коврами, одеваться в немецкие сукна, пить французские вина, магнаты разрешили заморским купцам ввозить свои товары в Польшу беспошлинно. И вот польская торговля заглохла, и польское ремесло оказалось почти уничтоженным: торговцы покинули свои лавки, ремесленники побросали долота и клещи, и города опустели, обезлюдели.

Желая выкачать из земли как можно больше хлеба, паны приравняли хлопа к тому волу, которого он погонял, и вот крестьянин умирал с голоду или хватался за нож или бежал в чужие края...

Устарелая польская конституция*6, liberum vet и право конфедераций вели страну к гибели. "Польша беспорядком стоит", утешали себя поляки, привыкшие к постоянным раздорам между шляхтой, королем, магнатами. Но в действительности Польша не "стояла беспорядком", а погибала от него. Устарелая конституция, дававшая полный простор своеволию, буйству, алчности и распрям магнатов, губила страну. Польша, ослабленная постоянной междоусобицей, не в силах была сопротивляться покушениям соседей. И соседи не дремали.

Фридрих Энгельс писал о Польше XVIII века: "Страна, которая упорно сохраняла нерушимым феодальный строй общества, в то время как все ее соседи прогрессировали, формировали буржуазию, развили торговлю и промышленность, создали большие города, - такая страна была обречена на гибель. Аристократы несомненно погубили Польшу и погубили ее окончательно. Погубив ее, они начали обвинять в этом друг друга и продали себя и свою страну иностранцам..."7

Пользуясь трусостью, продажность и тщеславием польских магнатов и польской шляхты, иностранные послы вертели Речью Посполитой, как хотели: сажали - смещали королей, срывали сеймы, завязывали конфедерации…

Ну, а народ польский? А народу польскому жилось так невыносимо в том аду, который создали для него шляхтичи, магнаты, ксендзы, короли с их панщиной, налогами, поборами, насилиями, что панские затеи - конфедерации, сеймы, купли, продажи и драки - мало занимали его. Конституция, законы? Какое дело было польскому хлопу до конституции, до законов, если законы охраняли его не более, чем вола, лошадь или собаку!

Для того чтобы понять, к чему клонились законы о хлопах, изданные в Польше на протяжении XVI-XVIII веков, нет нужды перечитывать все законодательные книги, рубрики, параграфы, разделы. Достаточно ознакомиться всего лишь с двумя законами. Первый из этих законов был издан в 1557 году. В силу этого закона пан получал право сам судить своих хлопов, сам наказывать их, сам присуждать их к смерти, если они, по его мнению, смерти повинны, и сам приводить этот приговор в исполнение. В 1572 году был издан второй закон, дополняющий первый: крестьянам запрещено было жаловаться кому бы то ни было на какие бы то ни было поступки своего пана.

После этого не все ли было равно польским крестьянам, какие еще законы издавались мудрыми законодателями в их родной стране! Этих двух законов, действительных и в XVIII веке, было совершенно достаточно, чтобы узаконить все беззакония, которые творились над ними.

Каждое панское поместье было как бы особым государством, и каждый владелец был в этом государстве самодержавным королем: сам устанавливал законы, сам отменял их и устанавливал другие, сам со своими подручными следил за их исполнением.

Законы в панских имениях были разные, но все они приносили учредителям их немалые доходы и прибыли. Один пан приказывал своим хлопам ни у кого не покупать пива, соли, сельдей - только у него одного. И сбывал крестьянам гнилые сельди и горькое пиво. Другой отдавал распоряжение, чтобы каждая крестьянская хата в каждый праздник покупала в его шинке столько-то кварт водки. Не хочешь - не пей, в огород выливай, но купить ты обязан... Третий издавал закон: каждое воскресенье приносить на панскую кухню по поросенку с халупы. Четвертый... но их было не четыре, а тысячи**.

Для панов, для шляхтичей, для защиты их вольностей, привилегий и прав учреждено было немало судов, вплоть до суда самого короля. Но для хлопа существовал только один суд: суд его пана.

В суде, к которому в случае нужды должен был обращаться крестьянин, заседали беспристрастные судьи: пан-владелец и пан-управляющий.

Каждый пан в своем имении судил и рядил по-своему. Один за побег прижигал пятки, другой ставил каленым железом клеймо на лбу. Один за воровство обрубал левую руку, другой вырывал ноздри.

Один порол плетьми, другой - палками, третий - кнутом.

Но были и излюбленные кары - так сказать, освященные обычаем. Вот те решения, которые повторяются из страницы в страницу в протоколах панских судов:

За нерадение и леность - штраф пятьдесят гривен.

За непосещение костела в праздничный день - штраф десять гривен.

За несоблюдение поста - зубы выбить.

За ослушание панского эконома - палками бить, заковать в кандалы и на тяжелую работу поставить.

За буйство в доме управляющего - главных зачинщиков повесить, остальных в тюрьму посадить и через каждые три дня на площадь выводить и палками бить.

За воровство снопов у пана - повесить.

За то, что хлопские кони панскую пшеницу потоптали, - тех хлопов повесить.

За побег к другому пану - отрезать ухо и половину носа и выжечь на лбу начальную букву имени владельца.

Заковать в кандалы, палками бить и повесить, повесить, повесить!..

Вот тот ад, который был создан польскими панами для своих крестьян.

Вот тот ад, который хотели распространить польские паны и на украинскую землю.

Но украинское крестьянство из столетия в столетие отбивалось от польских панов. Оно не желало быть ввергнутым в ад.

Украинцы продолжали борьбу и в XVIII веке.

1 Речь Послелитая - название польского государства. Буквальный перевод на польский язык латинского слова "республика".

2 Послы - депутаты.

3 Liberum vet (лат.) - свободное запрещение.

4 Nie pozwalam! - He позволяю!

5 Фридрих Энгельс, "Крестьянская война в Германии", изд. 1931 г., стр. 65-66. 6 Звездочка означает: см. приложения в конце книги.

7 К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. XIII, ч. 1, стр. 159.

III



Весною 1734 года крестьянское восстание охватило всю Правобережную Украину. Крестьяне повсюду нападали на панские дворы, сжигали их дотла, убивали шляхтичей, истребляли документы в канцеляриях, разоряли монастыри. Нигде восстание не бушевало с такой силой, как в Киевском и Брацлавском воеводствах. В окрестностях Бердичева составились правильно организованные сотни вооруженных крестьян, которые одну за другой, по очереди, обходили все окрестные усадьбы, поджигали их со всех четырех сторон и убивали их владельцев. К июню 1734 года в руках крестьянских отрядов были уже и Погребише, и Паволочь, и Котельня, и Рожев. Пан Стецкий, один из можновладных панов на Киевщине, бежал в свои волынские имения и в страхе писал: "Наши подданные в Киевском воеводстве все сильнее и сильнее примыкают к мятежу... Они подняли руку на Речь Посполитую и на панов, забыли страх божий, святые заповеди, законы Речи Посполитой, христианскую веру и любовь к ближнему; они нападают на дворы, совершают убийства, предаются разбою и грабежу, попирая не только законы Речи Посполитой, но и божественные".

Вслед за подданными киевскими попирать законы Речи Посполитой и господа бога принялись подданные брацлавские, да еще с такой настойчивостью, что современники и историки безоговорочно признали Брацлавщину центром крестьянского восстания 1734 года.

То же повторилось и в 1751 году. Опять поднялись крестьяне, и опять в первых рядах восставших были подданные Киевского и Брацлавского воеводств - двух воеводств Правобережной Украины. Взятием Мошон, осадой Белой Церкви восставшие, навели такой ужас на вельможное панство и шляхту, что чигиринский губернатор со всем гарнизоном бежал куда глаза глядят, не пытаясь даже оборонять вверенные его защите владения. А на Брацлавщине восставшие захватили город Умань, дочиста сожгли его, сровняли со степью...

Польские крестьяне вешались, резались, топились, задыхались в дыму, бежали в чужие края, но восставали не часто. Украинцы же поднимали восстания против польских панов чуть ли не через каждые два десятилетия XVIII века. Паны немало дивились такому непокорному нраву. И было чему удивляться. Дело в том, что в Литве, в Малопольше, в Мазовии, на Волыни, в Галичине паны заставляли хлопов и по три, и по четыре, и по пять дней ходить на панщину, а в новонаселенных воеводствах Правобережной Украины в середине XVIII века порядки были другие: на панщину люди почти не ходили, чиншей1 почти не платили. Какой-нибудь один день в неделю да четыре злотых с тягла!

Почему же, недоумевали паны, как раз здесь, на Брацлавщине, на Киевщине, на Подолье, здесь, где крестьянам жить легче, чем в стародавних местечках и селах Речи Посполитой или на Волыни, или в Галичине, - почему именно здесь нет покоя от хлопских восстаний?

Польские паны полагали, что причина всех бед коренится в скверном характере киевских и брацлавских хлопов. Украинские крестьяне потому, видите ли, бунтуют чаще других, что они "по природе злы". Так и пишет один из польских шляхтичей: "Подданные в том крае... по природе склонны ко всякого рода преступлениям, грабежам, убийствам и бунтам". И другой тоже: "Хлопы там бешеные, склонные ко всем дурным предприятиям".

Опровергнуть панские бредни и понять правду нам поможет история Правобережной Украины.

История повествует: первой заботой польского панства в ту пору, когда после длительных восстаний и войн XVII века Правобережье отошло к Польше, было погуще заселить опустевшие Киевское и Брацлавское воеводства.

Панам нужен был хлеб, чтобы наживаться на нем. Чем больше хлопов можно будет погнать на панское поле, тем больше взойдет на поле колосьев, тем больше червонцев зазвенит у пана в кармане.

Заселение шло успешно и быстро, потому что польские паны прибегли к верному, испытанному средству: они объявили "свободу".

На ярмарках, на переправах, на выгонах, возле монастырей бродили панские посланцы - Осадчие2 - и кликали народ "на свободу". Она объявляли, что кто придет селиться на землю их пана, тому пан хату поставит, земли отмерит и целых пятнадцать лет дозволит работать на той земле, панщины не отбывая. На панщину не ходи, податей не плати. Один перед другим соблазняли народ осадчие панов Сангушек, Яблоновских, Потоцких, Струсей. Одни обещали пятнадцать лет "свободы", другие - двадцать пять, а третьи - и все тридцать.

Осадчие князя Ксаверия Любомирского, вельможного владетеля Смилы, объявили даже, что кто придет селиться на землю их пана с чужой женой и с чужими волами, он и такого не выдаст и за такого будет стоять.

Вот до чего нужны были князю Любомирскому рабочие руки!

А на выгоне у нового села на самом видном месте стояла "фигура" - столб наподобие креста, и на перекладине - колышки. Эта "фигура" - то же, что вывеска. Знай, мол, прохожий, на сколько лет свободны от тягостей панщины счастливые жители здешнего села. Селись здесь - видишь, двадцать колышков на перекладине? Значит, целых двадцать лет может поселенец на панщину не ходить, чиншей не платить; в свой сарай, а не в панский собирать каждой осенью сжатый хлеб.

И "фигуры" и выкликания делали свое дело. Бежали на Киевщину, Брацлавщину, на Подолье крестьяне с Волыни, с Галичины, из всех тех мест, где крестьяне и три, и четыре, и пять дней в неделю работали на пана.

Возвращались украинцы с Левобережья, где казацкие старшины - новое украинское панство, - покумившись с русскими воеводами, принялись неправдой и подкупом обращать вольных казаков в крестьян, а крестьян приводить в "послушенство". Люд посполитый3 подавался обратно на правый берег, где объявлена была "свобода", - и оживали владения магнатов, снова съезжались сюда арендаторы, корчмари, шляхтичи; а когда поля уже зажелтели пшеницей, сады закраснели вишней, пожаловали в свои поместья и сами магнаты.

Нет, они не для того пожаловали, чтобы нарушить обещанные ими свободы. Они не отнимали свобод. Пусть до поры до времени будут и свободы и льготы, только бы не опустели снова их луга и поля. Пусть тучнеют крестьянские коровы, пусть крестьянские жинки рожают детей. Все будет панским, ничто не минует панских рук. А пока пан тоже не сидит без доходов: свобода свободой, а дань данью. Жили бы хлопы на селе, а уж пан сумеет выжать из них деньги. До поры до времени он довольствуется десятиной зерна, данью пряжей, доходами с шинка. Пусть наливаются вишни в крестьянских садах, пусть подрастают крестьянские дети. Вот уже тринадцать, двенадцать, одиннадцать, десять колышков осталось на перекладине. Еще пять лет - и хлопцы, что сейчас играют на пыльной улице села, и парубок с дивчиной, что сгибаются на своих полосках, - все пойдут на панское поле и на панский огород выращивать червонцы для пана.

А пока... А пока много легче живется крестьянам наново заселенных мест Правобережной Украины - Киевщины, Подолья, Брацлавщины, чем крестьянам исконных земель Речи Посполитой или крестьянам Волыни, Галичины. На Волыни к концу XVIII века хлопы отбывали четыре и пять панских дней в неделю: всего двести сорок дней в году. Сверх барщинных дней были у них бесконечные повинности: то огород панский выполоть, то выкосить пану луг, вымочить лен, посторожить гумно... Да денежные дани, да еще дани натурою. А на Киевщине и на Брацлавщине хлопы ходят на панщину всего один день в неделю, платят каких-нибудь четыре злотых с тягла, не более.

Так в чем же тут дело? Почему в XVIII веке восстания вспыхивали не на Волыни, а в Киевском и Брацлавском воеводствах? Там, где крестьянская жизнь была не труднее, а легче, - в новонаселенных местах Правобережной Украины?

Вспомним о столбе близ села. О "фигуре". Вот она стоит: серая, полусгнившая от дождей, покосившаяся, как крест на могиле. В круглых дырочках ее перекладины - последние колышки. Перекладина держит их крепко: ведь колышек - это год свободы. Но все меньше и меньше на перекладине колышков-лет. И все больше и больше дырок - сквозных дырок, зияющих пустотой. В какой именно день уходящего года совершался печальный обряд? И кто совершал его? Кто обязан был раз в году подойти к "фигуре" и выдернуть колышек - еще на один год приблизить наступление того дня, когда все люди и все дети этого села станут панскими, и труд в этом селе станет панским, и даже белые дни станут панскими?

С каждым годом "фигура" на выгоне из заманчивой вывески, соблазняющей прохожего долгой свободной жизнью, превращалась в грозное, предостерегающее объявление: не селись здесь, прохожий, жители этого села скоро будут отданы в рабство. В рабство ненавистным панам, с которыми боролись твои деды и прадеды.

С какой радостью, верно, смотрел на нее пан из своего окошка! С какой грустью и злобой смотрели на нее крестьяне! Вся в дырьях, проклятая! Один единственный колышек торчит.

И вот почему каждое двадцатилетие XVIII века восставали украинские воеводства.

Места, где давались свободы: Киевщина, Брацлавщина, Подолье. Те места, которые опустошила полустолетняя война. Годы, когда они давались: двадцатые, тридцатые годы XVIII века. Те годы, когда укрепились после войны в завоеванном крае владетели его - польские паны.

А так как обычными сроками свобод были пятнадцать лет, двадцать пять и тридцать, то простое сложение чисел показывает, что самое деятельное закрепощение украинских правобережных крестьян польскими панами происходило в 30-х, 50-х, 60-х годах XVIII века.

В эти-то годы и вспыхивали на Брацлавщине, на Подолье, на Киевщине крестьянские восстания.

Киевские, брацлавские, подольские крестьяне оборонялись от яростного наступления польских панов.

Раньше вы довольствовались одним днем панщины, а теперь хотите, чтобы их было четыре?

Восстание!

Раньше мы платили два злотых с тягла, а теперь должны платить восемь?

Восстание!

И восстания следовали одно за другим.

Польские паны желали поставить брацлавское, киевское, подольское крестьянство на ту же ступень экономического угнетения и политического рабства, на которой уже давно находилось крестьянство польское, на которую они загнали уже крестьян Волыни и Галичины.

Тысячей ниток, бечевок, цепей пытались опутать польские паны украинского правобережного крестьянина. Польский крестьянин был рабом - рабом, который уже не поднимал головы. Паны желали и украинца сделать таким же рабом.

Цепи натягивались всё туже и туже, всё ближе и ближе подтаскивали украинского крестьянина к яме, из которой, он знал, ему уже не будет выхода. На самом краю этой ямы он начинал метаться и рваться - и от его могучих движений рушились стены городов, падали башни замков и трупами покрывались ковры панских покоев.

1 Чинш - оброк, денежный иди натуральный. 2 Осадчий - "Осадить" (sadzie) - по-польски значит "заселить". Осадчими назывались панские посланцы, которым паны поручали заселить свои владения, кликнуть клич "на свободу".

3 Люд посполитый - левобережные крепостные крестьяне.

IV



Год 1766-й. Воеводство Киевское. Вот едет по дороге из села Новоселья в село Соболевку шляхтич Криштоф Манецкий. Конь у него - старая кляча, жупан драный, с чужого плеча, сабелька при боку худая, а за спиной вместо ружья болтается лук. И сам он, шляхтич Криштоф Манецкий, не бог весть какая важная птица: ни земли у него, ни двора, и служит он в псарях у вельможного пана Огинского. Но, как-никак, он - дворянин, он - "шляхетного стану", и потому разъезжает он по дорогам не иначе, как со свитой: клячу его ведут под уздцы двое ободранных хлопцев.

Шляхтич Манецкий едет по дороге злой, невеселый: он проигрался на ярмарке впух; во рту скверно от перепоя. Ездил он на ярмарку купить себе новый жупан, а вместо жупана, с пьяных глаз, купил себе лук. И на что ему лук? Разве он татарин? "Шляхтич я, а не татарин, клянусь Иисусом, не будь, я Криштоф Манецкий!" Отплевываясь, икая, браня хлопцев за то, что сами перепились и худо смотрели за своим паном, въезжает шляхтич Манецкий в сельцо Замошенки. Что такое? Отчего возле беленькой церкви с зелеными облупленными куполами собралось столько народу?

Сегодня тут храмовой праздник, и православный поп служит торжественную обедню.

"Иезус Мария! Православный поп, каналья, бестия, смеет служить свою собачью обедню во владениях ясновельможного пана! Покажу же я ему, не будь я Криштоф Манецкий!"

Шляхтич Манецкий, отпихнув своих хлопцев, въезжает в толпу, стоящую на паперти. Люди расступаются перед ним, снимают шапки. Вдруг он ударяет свою клячу каблуками в бока, лошадь скачет по ветхим ступеням, и он въезжает на лошади в самую церковь. Молящиеся жмутся к стенам. Священник, увидав шляхтича на коне, выпрыгивает в окно. Тогда шляхтич поворачивает лошадь, топча людей, выезжает из церкви на улицу и, пустив лошадь галопом, мчится по селу за попом. Поп, перелезая через плетни, подползая на животе, как собака, под запертые ворота, путаясь в полах своей рясы, приседая и падая, бежит по бахчам и огородам. Вот он добежал уже до своей хаты, вот уже вбежал в нее и захлопнул и двери и окна. Шляхтич соскочил с коня у порога. "Гей, хлопцы, - кричит он своей свите,- подайте мне стрелы! Теперь-то я знаю, зачем я купил этот лук, не будь я Криштоф Манецкий!" Он выбивает локтем оконце, снимает с плеча лук и, когда хлопец подает ему стрелу, прицеливается и пускает ее из лука в попа, притаившегося в углу своей хаты. Звенит тетива, поют стрелы.

Священник падает мертвым.

Из его груди, из его лица, из живота, из спины густою порослью торчат стрелы, обагренные кровью. Шляхтич Криштоф Манецкий садится на лошадь и с луком за, плечами медленно едет притихшим, опустелым селом.

А вот и другое село на Правобережной Украине - не в Киевском воеводстве, а в Брацлавском. Тот же 1766 год. На холме раскинулось сельское кладбище. Широкая прямая дорога проложена от села к подножью холма. А по другую сторону холма - болото. И по плечи в мутной, жирной воде движутся через болото люди. На высоко поднятых руках они несут гроб. В гробу покойник. Споткнувшись, люди, несущие гроб, роняют покойника в воду. Старик со строгим, неподвижным лицом медленно погружается в липкую жижу. Его ловят и снова укладывают в гроб. С гроба, с плеч, с высоко поднятых рук струится вода. Мокрые, как утопленники, люди выходят наконец из воды и взбираются на кладбищенский холм. Идут они тихо, озираясь вокруг, прячась за крестами и могильными камнями.

В чем же тут дело? Почему похороны совершаются как бы тайком? Почему похоронная процессия не идет по ровной дороге, а тащится через болото?

А потому, что владелец этого села, пан Заковский, ревностный приверженец унии***, выгнал из села православного попа и отдал приход попу-униату. Поп-униат запретил хоронить покойников на православном кладбище. Пан Заковский приказал своему эконому навозить бревен на холм и вместе с попом засел там в засаде за бревнами. Если увидят они процессию на дороге, станут сталкивать вниз по бревнышку - поп одно, пан другое, и бревна раздавят всех, и мертвых и живых. Пьяный поп чмокает и чмокает пана Заморского в плечико, называя защитником веры, а ясновельможный пан, отмахиваясь от него, как от мухи, глядит не отрывая глаз на дорогу: ждет. Белые, холеные руки поглаживают переднее бревно. Но не дождаться ему сегодня веселой забавы: люди пошли в обход, по болоту.

Документы того времени - судебные акты, манифесты, жалобы прихожан и священников - твердят об одном и том же, все об одном и том же. Вот "Донесение игумена Мотронинского монастыря Мельхиседека Значко-Яворского - Гервасию, епископу Переяславскому и Боришольскому, об удалении жителями села Адамовки бывшего у них униатского священника Симеона, о принятии вместо него священника Григория Самборского и желании их всегда нерушимо содержать православную веру". Вот "Грамота, данная Гервасием, епископом Переяславским и Бориспольским, священнику Успенской церкви местечка Медведевки о принятии его вместе с его прихожанами в переяславскую епархию с обязательством твердо содержать православную веру, во время гонений не щадить за нее живота и не уклоняться в иноверие". Вот жалоба прихожан на то, что "униатское духовенство, враждуючи за содержание нами благочестия1, нестерпимые беды православным делают, имения разграбляют, в засадах держат, волоса обрезают священникам, бьют их без милосердия... а многие православные церкви наши насилием от нас отобрали и отбирают". Вот жалоба на то, что крестьяне какого-то села желали оставаться православными, а их "насиловали в унию". Вот опять прошение крестьян, чтобы им дали православного попа вместо униатского... Вот описание драки между попом-униатом, засевшим в церкви, и православным лоном, ведущим на эту церковь правильную осаду. Все село помогает православному попу отнять у попа-униата ключи. Вот жалоба крестьян на то, что их поп поклялся "содержать благочестие", а сам читает "Символ веры" "не по-нашему, а по-униатски".

Документов этих такое великое множество, что, читая их, можно вообразить, будто ни о чем другом не мечтали украинские крестьяне - только о том, чтобы получить нерушимое право крестить детей, хоронить покойников, исповедоваться и причащаться не по католическому или униатскому обряду, а по обряду "благочестивой, истинной, греко-российской православной церкви".

Однако это было не так. В действительности под этим упорным отстаиванием своей религии, "истинной веры", "веры отцов" от натиска католицизма и унии скрывалось отстаивание своей национальности, своей культуры и своего класса.

"Бог сотворил попа для хлопа, - говорит тогдашняя польская поговорка, - а плебана2 для пана". "Что ксендз - то шляхтич, что поп - то хлоп".

Всякий католик на Правобережной Украине был шляхтичем, поляком, помещиком. Всякий православный - крестьянином, украинцем, крепостным. Поляки - паны, магнаты, шляхтичи - прекрасно понимали политический смысл своей религиозной борьбы с украинским крестьянством. Недаром они именовали православие "московской" верою. Общность религии укрепляла давнюю экономическую и культурную связь украинского народа с русским. Эту связь поляки во что бы то ни стало стремились разрушить.

Польская шляхта быстро убедилась, что простым насилием сделать из украинского крестьянина католика ей не удастся. И вот изобретена была уния. Уния - это объединение католической религии с религией православной. Паны рассчитывали, что хлоп сначала перейдет в унию - благо по своим обрядам она мало чем отличается от православия, - а потом, постепенно, и добрым католиком станет.

Каждое десятилетие паны, вдохновляемые фанатическим духовенством и своим "святым отцом" - римским папой, устраивали настоящие походы против православных. В шестидесятых годах поход этот был, пожалуй, еще более жестоким, чем во все предыдущие годы. Это была как раз та пора, когда завершалось на Правобережной Украине экономическое порабощение украинского крестьянства. Оканчивались сроки "свобод". Голыми истуканами стояли "фигуры" на выгонах. Панщина туже и туже затягивала свою петлю на шее крестьянина. Голод бродил под окнами беленьких хаток. И вот в эти-то годы паны и принялись ревностно насаждать ненавистную унию. Поводов для этой затеи явилось, как всегда, сколько угодно: и то, что новоизбранный польский король на избирательном сейме торжественным актом подтвердил все древние постановления против православных, все привилегии католиков; и то, что иноземные государи, в первую очередь - императрица российская Екатерина и король прусский Фридрих - со своей стороны, требовали уравнения гражданских прав диссидентов3 с гражданскими правами католиков; и то, что православное духовенство, прослышав про заступничество "единоверной государыни", принялось еще деятельнее обычного настраивать свою паству против унии и попов-униатов. Особенно усердствовали монахи Мотронинского Свято-Троицкого православного монастыря, что под Чигирином. Игумен мотронинский Мельхиседек Значко-Яворский умело сопротивлялся проискам униатского духовенства. То был ученый, настойчивый, хитрый и смелый человек. Он неутомимо проповедовал среди окрестных сел верность и преданность православию; он помогал православным попам, насильно обращенным в унию, переправляться "за границу", на русскую сторону, в Переяславль, чтобы переяславский "владыка" Гервасий Линцевский снова "усыновил" их, то есть снова возвратил в православие; он неустанно вписывал в книги "гродских" судов протесты и жалобы православных, "насилуемых в унию". Мотронинский монастырь вел упорную борьбу с унией. Монахи Мотронинского монастыря сообщали своей встревоженной пастве, будто униаты не миром святым помазуют, а гусиным жиром... Да что помазание! Помазание - это еще пустяки. А вот если отходную молитву над умирающим прочтет не православный поп, а униат, не сможет покойник восстать из гроба в час страшного суда. Все поднимутся по трубному гласу, все воскреснут - он один останется в земле...

В 1765 году, в самый разгар гонений на православие, Мельхиседек Яворский с опасностью для жизни отправился в Петербург - искать защиты у православной государыни. Прослышав о миссии Мельхиседека, поляки поймали его, бросили в темницу, надели на него кандалы... Чудом он спасся от смерти. Пробравшись в Петербург, он заручился рескриптом Екатерины о защищении православной веры на Правобережной Украине. Украинские хлопы радостно приветствовали его прибытие, из уст в уста передавали счастливые вести, привезенные им.

"Прокляты униаты! Проклят будет и тот, кто слушает униатов! - возглашали соратники Мельхиседека с церковных амвонов. - В них души нету, в них сидит дьявол".

Разумеется, униатские попы не оставались в долгу. "Хлопская вера, собачья вера, подлая вера!" вопили они.

Предлогов для расправы с "хлопской" верой было сколько угодно, средств - тоже. И паны приступили к вооруженной расправе. Вот как рассказывает о ней один из многочисленных историков этих религиозных насилий:

"В начале июня (1766 года) уже вступили в Смелянщину несколько тысяч регулярного войска с региментаром Вороничем, призванным наблюдать "за спокойствием края". Началось это наблюдение за спокойствием тем, что беспокойный народ в самую рабочую пору, в петров пост, согнали из местечек и сел Смелянского, Черкасского, Чигиринского округов в обоз4 под Ольшанку "и там чрез четыре недели в работе мучили, и делали по их названию, обоз, всем подобием как бы город, дворы со всем строением, с избами, амбарами, конюшнями..." Затем Воронич принялся за систематическое разорение народа непомерными поборами провианта: "Всё за благочестие cердячись, ляхи великие провианты дерли... провианты такие безмерные, которых от веку не давали и не слыхали... подати такие великие и неумеренные, что иной бедный человек всем имуществом едва выстачить5 мог..."

Униаты соблазняли народ обещаниями, "что котора громада6 пристанет на унию и подпишется, то с оной ни малого провианту не возьмут ляхи... Громады не подписывались - и провиант великий давали". За крепкой защитой войска и с его содействием униатское духовенство принялось за восстановление своих поруганных прав. Открылись по стране, от прихода до прихода, священные процессии, во главе которых двигались униаты, а за ними следовали надворные казаки7 с панскими комиссарами и жолнерские отряды. Тут был суд, тут и расправа. Православных священников изгоняли из приходов, разоряли их дома и грабили имущество, а в церквах водворяли униатов; тем из священников, которые не успели спастись бегством, а попадали на униатский суд, приходилось очень круто: стригли им волосы и бороду, забивали в колодки и железы, жестоко били плетьми, розгами и т. п. Непокорные громады, упорствующие в схизме8, стращали разными ужасами, чуть не поголовным истреблением всего схизматического населения.

По Украине и за ее пределы полетели, переходя из уст в уста, рассказы о том, как жолнеры в Черкассах били народ, мужественно говоривший униатам: "Отнимите у нас жизнь, но мы не хочем быть в унии"; выворачивали руки и ноги, разрывали рты; как поляки глумились в Жаботине над православием и делали разные притеснения и насилия жителям; как в Корсуни били униаты привезенных туда православных священников до того, что кровь текла ручьями, а мясо отваливалось кусками. "Били, пока кто кричал, а как умолкнет, помертвеет, так что только дрожит, то в те поры, водою облив, отводили", и т. д. и т. д. - без конца.

Как видно из этого рассказа, вся сила польского государства (панские милиции, регулярные войска) была на стороне ксендзов и униатов, все сочувствие крестьян - на стороне православия. Они сопротивлялись унии изо всех своих сил, и сопротивление это было могучим, потому что, защищая свою веру, украинский народ защищал свою национальность, свою народность.

1 Благочестие - православие.

2 Плебан - ксендз (католический священник).

3 Диссиденты. - Так называли польские паны-католики православных и протестантов, населявших Польшу.

4 Обоз - лагерь, стан.

5 Выстачить - доставить.

6 Громада - "общество", мирская сходка.

7 Надворные казаки - панская стража, охрана, милиция.

8 Схизма - буквально означает "раскол". Схизмой католики называли православие.

V



С какого же дня, с какого часа глухое брожение хлопов перешло в повсеместное восстание украинского крестьянства против польских помещиков, против Речи Посполитой?

Восстание, вошедшее в историю под именем "колиивщины", прокатилось по Правобережной Украине весною и летом 1768 года, но отдельные искры его вспыхивали, разгорались, гасли и снова разгорались и в 1766 и в 1767 годах.

В феврале 1767 года приехал как-то в Мотронинский "благочестивый" монастырь неведомый казак, назвавшийся Иваном, сечевиком. Он заночевал в монастыре, а наутро собрал в маленькой келье священников, укрывавшихся от униатских козней, и, подбоченившись и закинув за уши длиннющие запорожские усы, произнес перед ними такие слова: "Долго ли вы, отцы, будете тут сидеть и нужду через тех проклятых униатов терпеть? Когда бы вы мне написали лист на Запорожье, чтобы голота1 оттуда прибыла, то я бы всех ляхов из сел повыгонял, и вы бы на велик день2 пасхи святили". Неизвестно, что и как отвечали ему отцы: послание их на Запорожье не сохранилось. Известно только, что Иван собрал было себе ватагу из одиннадцати человек местных крестьян и принялся освобождать приходы от униатских попов, но многочисленный польский отряд вскоре разогнал его ватагу.

Попытка Ивана окончилась ничем. Однако он прав был, предлагая искать помощи у запорожцев.

Запорожье населено было выходцами из Украины. В вольные запорожские степи бежали тогда все, кто в силах был бежать от крепостнического и национального гнета. Наймиты, аргаты3, батрачившие на зимовниках, хуторах, пасеках, рыбалках и лесных заповедниках запорожских, были костью от кости, плотью от плоти украинского трудового крестьянства. Они "...союзом самого родства и преклонности так между собой сопряжены, что брат один том селении, другой в другом жительствует, по произволению переменяют свое пребывание", писал об украинцах и запорожцах в одном из своих донесений тогдашний малороссийский генерал-губернатор Румянцев. Неудивительно, что запорожцы всегда жадно прислушивались к вестям с родной Украины. А вести приходили и оборачивались на Запорожье с необычайной быстротой. Было Запорожье страной военной и торговой: запорожцы неутомимо воевали с турками, поляками, татарами, хаживали на своих чайках под самый Царьград, бились с татарами и поляками в пустошироких степях; ловили рыбу на турецких границах, брали соль из татарских озер, разъезжали по ярмарками Левобережной и Правобережной Украины, торговали в Молдавии; и изо всех этих стран приезжали в Запорожье за рыбой, солью, лошадьми, мехами, кожами торговые гости. Политические новости быстро распространялись по всей стране, и никаких вестей не ловили запорожцы так жадно, как вести из Украины. И вовсе не любопытства ради. Запорожская сирома4, запорожские батраки, тысячей нитей - трудовых, торговых, семейных - связанные с Украиной, всегда принимали самое деятельное участие во всех восстаниях украинского крестьянства. Недаром в песнях запорожских пелось о "неверных ляхах" и о том, как хаживали запорожцы "вороженьков бити". Всякий раз, когда украинский народ поднимался на своих поработителей, в первых рядах восставших мелькали чубатые запорожские головы.

Так было в XVII веке, так продолжалось и в XVIII.

В 1750 году, с первым слухом о том, что на Украине опять поднимаются крестьяне, зашевелилась сирома от Сечи до Гарда, от Днепра до Ингульца, и десятками, сотнями двинулись запорожцы на Украину "защищать православную веру от поганых ляхов". Запорожские воины отличились в том году и под Мошнами, и под Белой Церковью, и под Уманью. Запорожцы, люди храбрые, умелые, привозили крестьянам оружие, обучали их своему военному ремеслу и нередко становились ватажками5 крестьянских отрядов.

В 1750 году запорожцы сыграли видную и почетную роль в борьбе крестьян с панами.

То же повторилось и в 1768.

С ранней весны, прослышав о том, что "ныне вольно ходить на ляхов", множество запорожцев небольшими отрядами хлынули к Бугу. Гард на Буге был центром рыболовных промыслов - тут, среди рыбачившей сиромы, привольно было ватажкам вербовать себе сподвижников. "Куда идете?" опрашивала их пограничная стража. "Туда, где чертям рога правят", отвечали молодцы и с хохотом грузились на лодки.

Восстания ожидали все, восстание уже носилось в воздухе.

Знак к нему был подан вражеской стороной: конфедератами.

В феврале 1768 года на Подолье, в городе Баре, магнаты объявили конфедерацию. Конфедерация эта была "завязана" для противодействия королю Станиславу и решениям последнего сейма.

Дело было в том, что среди послов соседних государств, которые распоряжались сеймами и польским королем, наибольшую силу приобрел постепенно в Варшаве посол петербургского двора князь Репнин. Он подкупал магнатов, влиятельных сановников, сеймовых послов, он держал на жалованье самого короля Станислава. Он диктовал сенату, сейму, королю законы и постановления в интересах правительства Екатерины.

А интересы Екатерины и ее правительства сводились к тому, чтобы не допускать никаких перемен в польской конституции, которая обеспечивала в Польше вечные раздоры и свары. "Для нас всемерно лучше, чтобы Польша вовсе в безобразии и небытии оставалась", писал приближенный екатерининский вельможа, граф Никита Иванович Панин. Сама Екатерина именовала польский государственный строй "счастливой польской анархией". Счастливой не для Польши, конечно, а для нее, для Екатерины. Основой польской "счастливой анархии" Екатерина не без оснований считала пресловутое liberum veto. "Лишь бы остался нам способ иметь пользу от "liberum vetum", откровенно писала она.

Но главным поводом для вмешательства в польские дела Екатерина избрала "защиту православных от католических и униатских гонений". Екатерине, ее послам и министрам не было никакого дела до истинных нужд и страданий украинского народа, но "защита единоверных братьев", "защита православных" служила им благовидным предлогом для самоуправства в Польше.

В конце 1767 года Екатерина приказала князю Репнину добиться на очередном сейме от республики, "чтобы республика испросила у императрицы единожды и навсегда ручательства сохранения всей своей конституции". Это во-первых. А во-вторых, Репнину предписывалось потребовать на сейме уравнения в правах диссидентов с католиками. "Надо совершить диcсидентное дело в Польше, - писал Репнину Панин, - не для распространения нашей веры, но для приобретения себе оным через посредство наших единоверных... единожды навсегда твердой и надежной партии с законным правом участвовать во всех польских делах..." Репнин великолепно изучил нравы шляхетного общества.

Он знал, кого угостить, кому пригрозить немилостью императрицы, кому послать табакерку с червонцами.

Мерами строгости, угроз, насилия, подкупа Репнин добился желаемого.

По настоянию Репнина, сейм покорно выбрал особую комиссию из четырнадцати человек, которая должна была обсудить предложения русского правительства и вынести решение по большинству голосов. "Я требую не толков, не рассуждений, - вразумительно объяснял Репнин членам комиссии, - а послушания". Комиссия единогласно приняла все предложения Репнина. Комиссия постановила: православные получают свободу совести и богослужения и во всех гражданских правах уравниваются с католиками. Эти решения объявляются в числе основных законов республики, а основные законы республики ставятся под защиту императрицы. Республика покорнейше просит императрицу всероссийскую всемилостивейшую взять под свою охрану все государственное устройство Польши...

21 февраля 1768 года сейм утвердил решения комиссии, а еще через несколько времени Екатерина объявила республике о своем всемилостивейшем согласии пещись о ее благе, а князю Репнину - о том, что ему пожалованы орден Александра Невского и пятьдесят тысяч рублей.

Граф Панин, поздравляя князя Репнина с достигнутыми успехами, писал ему, что сделать дело лучше, чем оно сделано, и невозможно было.

Однако успехи князя Репнина вызвали целую бурю.

Нечестивые диссиденты будут сидеть в сейме и сенате рядом с правоверными католиками! Этого жадная и фанатическая шляхта перенести не могла. В том же феврале 1768 года в ответ на решение сейма о предоставлении всех гражданских прав диссидентам магнаты "завязали" конфедерацию в городе Баре. Барские конфедераты объявили, что не сложат оружия до тех пор, пока постановления о равноправии не будут отвергнуты. Главарь конфедерации, маршалок Пулавский, обнародовал манифест, в котором призывал магнатов и шляхту бороться "за веру и свободу" - за "истинную римско-католическую веру" и шляхетские золотые вольности, попираемые Екатериной и королем. На своих знаменах барские конфедераты вышили изображение богородицы, а на мундирах - кресты. Они уподобляли себя крестоносцам, средневековым ревнителям веры...

Но кому бы они себя ни уподобляли, народ украинский сразу увидел в конфедератах то, чем они и были в действительности: не борцов за свободу, а воинствующую гвардию классового врага, гвардию ксендзов и панов. Главными виновниками всех своих унижений конфедераты считали православное население Правобережной Украины - украинское крестьянство. И всю свою ненависть они обратили на украинский народ.

Там они вырезали село, отказавшееся поставить им фураж; там повесили хлопа, поднявшего руку на своего пана; там избили киями6 православного попа и, нанося ему удары, приговаривали: "Се тебе за государыню и за все православные христиане"; там обезоружили надворных казаков, не пожелавших примкнуть к их полкам... На глазах у народа вокруг конфедератов мигом сгруппировались все враги хлопства: магнаты, владельцы огромных поместий на Украине, и все прихвостни их - мелкие шляхтичи, экономы, посессоры, ксендзы, попы-униаты. Повсюду шныряли монахи, проповедовавшие кровавый поход против украинских крестьян во имя "святой католической веры"; повсюду губернаторы скупали оружие и силой принуждали надворных казаков присоединяться к войскам конфедерации.

Полчища конфедератов вступили на Украину.

Хлопы знали: от этих пощады не будет.

Вот уже запылали первые села, которые удостоило своим посещением знамя богородицы - знамя конфедератов. Тополя при дорогах уже склонили свои стволы под тяжестью висящих тел.

Они идут расправляться с народом.

Они ведут за собою ногайских татар.

Страх объял местечки и села. Но страх не мешал хлопам припрятывать рушницы и копья в лесах и оврагах, складывать хлеб и лепешки в сараях и погребах. Все чаще собирались они на тайные беседы по ярмаркам и по шинкам, в древних, тесных кельях Мотронинского монастыря, переговаривались, понижая голоса, ожидали... Кого они ждали? Запорожцев, которые, как из-под земли, появятся вдруг на селах и в хуторах - лихие, веселые, чубатые - и выкликнут клич на затяг? Или стройные колонны русских, которые с пушками и ружьями придут наконец защищать украинских крестьян от польского насилия?

Вскоре страх сменился радостью: пронесся слух, что русская царица и в самом деле посылает полки против конфедератов. Слух был истинным: малочисленные и слабосильные войска короля не могли справиться с конфедератами сами.

27 марта польский сенат постановил просить императрицу всероссийскую обратить свои войска на укрощение мятежников, "возмутителей отечества" - конфедератов. Разумеется, русская императрица не замедлила дать свое согласие. Поскакали курьеры из Петербурга от Панина в Варшаву к Репнину.

Конфедератские комиссары объезжали дворы - дрезденский, версальский, венский - и всюду просили помощи против русских. Конфедераты искали защиты и у самого опасного врага России - у турецкого султана. Необходимо было привести их к покорности. Войска Екатерины, посланные в 1767 году в Польшу, для того чтобы придать больше весу требованиям Репнина, были теперь сосредоточены под Винницей. Командиру особого корпуса войск генералу Кречетникову предписано было открыть военные действия против "барских возмутителей" - против конфедератов.

Против конфедератов? Весть эта мигом разнеслась по городам, селам, хуторам и местечкам и вдохнула в крестьянские души крепкую веру в победу. Единоверная государыня посылает свои войска против конфедератов. Это значит - на нашу защиту! Так поняли эту весть украинские крестьяне. Они и не могли понять ее иначе. Если против конфедератов - значит, за нас, потому что конфедераты - это наши главные враги.

Казалось, все ясно.

И хлопы, доведенные до отчаяния неистовствами конфедератов, вдохновляемые надеждой на помощь императрицы, подняли восстание. Их символом веры стало: на панщине не работать! Бей панов! Отбирай у них землю! Бей ксендзов и монахов! Бей конфедератов!

Снова высоким и ярким пламенем - выше леса! - запылали панские замки; снова зачмокали копыта быстрых запорожских коней по черным, намокшим водою и кровью весенним полям; снова леса были разбужены гомоном толп, говором, смехом, вольными песнями; снова, узнав о ватаге, укрывавшейся в лесу близ села, говорили сыновья отцам, сдвигая темные брови и сжимая пику: "Ты меня не удержишь, батьку, я с ними пойду".

Это было - восстание.

1 Голота - голь, бедняки.

2 Велик день - праздник пасхи.

3 Аргаты - батраки, работавшие на соляных и рыбных промыслах Запорожья.

4 Сирома - беднота.

5 Ватажок - вожак, атаман.

6 Кий - палка, дубина.

Часть вторая
Атаман Семен Неживой с товарищи

I



Семену Неживому, гончару, славному атаману восставших чигиринских крестьян, было ко времени восстания двадцать четыре года. Из этих двадцати четырех лет только первые шесть он прожил в отцовской хате. Батько его был так беден, что совсем маленьким хлопчиком отдал Семена "в научение гончарному мастерству" чигиринскому гончару Терещенку.

А двенадцати лет Семен бежал из Чигирина на Запорожье. Случилось это так. Гончар учил его мало, а бил много. Месит Семен ногами глину и поскользнется в мокрой каше - гончар изобьет его. Подаст Семен вместо голубой зеленую краску - опять изобьет. Гончар был высокий прямой старик, с лицом коричневым, как черепок горшка. Он медленно останавливал кружало, неторопливо вытирал руки о кожаный передник и наклонялся над кучей хлама. Разыскав среди тряпок, черепков, старых кистей и красок веревку, которой режут глину, он хлестал ею Семена по спине. Хлестал и приговаривал негромко: "Бью тебя, сучьего сына, чтоб знал, как хозяина слушать, бью тебя, сучьего сына, чтоб знал, как хозяина уважать".

Но Семен хозяина не уважал и решил уйти от него.

Однажды весною на ярмарке, толкаясь между возами с дегтем, салом и солью, Семен увидел запорожцев. У, что то были за казаки, боже, твоя воля! Кони под ними были высокие, сытые. Как сели на коней да проехали по ярмарке - будто искры сверкнули. Красные жупаны глаза слепят, вылеты разлетаются за плечами, как крылья. Семен целый день повсюду бегал за ними. Стали они на лугу за городом в цель стрелять - шапку худую на сук повесили. Семен лежал на животе под деревом, глаз не спускал с шапки. И что же? Так и сажают пулю в пулю, ни одна пуля новой дырки не сделала, все в первую дырку попали. Стали горилку пить - целое ведро втроем выпили. Стали на конях гарцовать и шапки в воздух подбрасывать - ни одна не упала: подлетит всадник и подхватит. А как начали песни петь про турецкую неволю, про удальство казацкое, у Семена даже дух захватило - такие песни!

Ой, у полi могила, широка долина
Сизий орел пролiтає.
Славне вiйсько, славне запорiзьке
У похiд виступає.
Ой, у полi могила, у полi долина
Сизий орел пролштає.
Славне вiйсько, славне запорiзьке,
Як золото сяє1.

Когда запорожцы уехали с ярмарки, начал Семен расспрашивать у каждого: что они за люди? Откуда такие цацы? Из дальней ли стороны? Сивоусый дед Микита, старый чумак, что каждую весну ходил со своими волами под Перекоп за солью, рассказал Семену про запорожцев.

Главное их жительство - над Днепром, пониже порогов. Земли у них вольные, так и зовутся: "вольности запорожские". Нету на тех землях ни панов, ни хлопов. Живут запорожцы, никому не кланяются: только богу в небе и батьку своему кошевому2 в Сечи. Турок к ним сунется - турка побьют; ногайский татарин - татарина, а к ляху и сами чуть ли не каждую весну в гости жалуют.

И пошел и пошел дед Микита рассказывать про те вольные степи. Рыбы в реках - страшенная сила. Раков - штанами ловить можно. Кони целыми табунами ходят. Птицы там, говорил, столько, что как пойдут на охоту - домой ведрами на коромыслах тащат. Волков, лисиц, зайцев, диких свиней - прямо не пройдешь. Дикие кабаны пудов на десять, а то и больше весом: насилу шесть человек на сани сложат. А земля такая родючая, что бросишь горсть зерна - десять коп нажнешь...

Целую ночь снились Семену чубатые казаки. А утром решил он бросить своего гончара и податься на Запорожье. Увидеть вольные степи. В походы ходить со славными запорожцами.

Двадцать чумацких возов выехали под вечер из города и взяли путь на Перекоп, за красноозерской солью. Впереди всех шли гладкие, откормленные волы, убранные красными и синими лентами. День был праздничный, и между крутыми рогами волов сияли две восковые свечки, как перед иконою в церкви. То были волы чумацкого атамана деда Микиты. На возу сидел сам батько-атаман, рядом с ним пышный петух - возвещать время путникам, а рядом с петухом - Семен.

На всю жизнь запомнил Семен эту дорогу.

Дед Микита взял его с собою хлопцем-погонычем, но работой его не томил: Семен распрягал, запрягал волов, чистил казаны да ложки, подмазывал дегтем оси. В остальное время он шагал рядом с возом, по щиколотку в ласковой горячей пыли, или лежал на возу, на мешках.

Всюду, куда хватал глаз, раскинулась степь. Ветер наклонял, пригибал к земле высокие травы. Семен, лежа на возу, щурил глаза, и тогда нельзя было понять, где кончается степь, где начинается небо. Узенькие тропочки тут и там извивались в траве - по каждой хочется пройти, да нельзя, не успеешь! Могилы3 изгибали свои высокие спины. Семен отставал от возов, взбегал на могилу и, прикрывшись рукою от солнца, глядел вокруг.

Там балка, густо поросшая лесом. Она такая глубокая, что молодые дубки, ясени, березы кажутся не деревьями - травинками. Там, подальше, широкая речка, вся в камыше. Там холм, и на холме, подняв длинную ногу, стоит журавль. А за холмом хутор. Три-четыре хаты торчат по откосам оврага, и возле них поднимаются на гору и спускаются книзу сады.

А по "извечному шляху", по знаменитой Муравской дороге, тянутся чумацкие возы. Впереди всех - серые, гладкие, как водой облитые - важно шествуют волы деда Микиты.

Вот караван достиг колодца. Видно, колодец глубокий, воду из него добывает не человек, а лошадь.

Наглядевшись вдоволь, Семен бросался вниз с кургана - догонять своих. В траву - как в воду. Бежал, путаясь в длинных стеблях. Вдруг уйдут без него? Как он здесь на дороге один останется? Батько далеко, и Чигирин далеко. Вот оно как много на свете людей, и дорог, и сел, и деревьев, и балок!

В чумацком обозе всем заправлял атаман дед Микита. Шутка сказать - тридцать лет ходил Микита в Крым за солью и знал в степи каждую могилу, каждый овраг, каждый хутор. У него хранилась вся чумацкая казна; он расплачивался дорогой за пастбища, переправы и водопои; он указывал, в каком колодце свежая вода, а в каком худая; в каком селе живут добрые люди, а какое лучше обойти - от греха подальше. Дед Микита выдавал кухарям толокно, пшено, сало и огромной ложкой пробовал из котла кашу; дед Микита по утрам будил чумаков с первым криком своего петуха, а вечерами назначал в очередь сторожей; дед Микита осматривал колеса и оси всего обоза - целы ли? - и волов - здоровы ли? - и пастбища - нет ли на них чихиря? От травы чихиря волы хворают. Все знал, все умел дед Микита: и починить худую ось и вылечить хворого вола. А вечером рассказать сказку. "Днем сказок нельзя сказывать, - со строгостью говорил дед Микита: - от дневных сказок овцы дохнут".

Когда солнце скрывалось и желанная тень окутывала степь, чумаки распрягали волов и пускали их в высокие травы. Потом они расставляли возы четырехугольником, по-запорожски, а внутри зажигали костры. Над каждым костром ставили треножник, к треножнику подвешивали котелки. И до полночи качались по вытоптанным травам высокие тени треножников, котлов, людей.

Семен молча лежал на возу, смотрел издали в пламя костра и поджидал, когда позовет его к костру дед Микита. Дед причмокивал беззубым ртом, долго пробуя толокно или кашу, потом легонько толкал Семена в бок и говорил ему, отвешивая глубокий поклон:

- Просим, батьку, до нас, коли ласка!

Веселый был этот дед Микита, шутливый.

Семен присаживался к костру хлебать толокно из деревянной миски. Жадно ел он и жадно слушал, что рассказывали бывалые чумаки. Про характерников запорожских рассказывали. Будто есть такие характерники - колдуны - на Запорожье, что проговорят над тобою "Отче наш" наизворот, и никакая пуля тебя не тронет. А самого-то характерника убить можно не простой, а только серебряной пулей. Характерник сильнее всякого человека. От одного его дыхания ляхи с ног валятся.

Дед Микита слушал, поглаживая седые усы, и молчал. Помолчит, а потом и сам начнет рассказывать. И, случалось, такое страшное расскажет, что у Семена ложка - вместе с толокном - падала из рук на траву. И не поймешь, быль он говорит или сказку.

Однажды завел дед Микита рассказ про песьеголовцев.

- Были в старину такие люди, - медленно говорил он, поглаживая петуха, который при ярком пламени костра клевал у него из ладони зерно, - были в старину такие люди, с песьими головами: песьеголовцы прозванием. Они перенимали пути чумакам и которого чумаченька поймают, того начинают откармливать: орехами и желудями, орехами и желудями. Как прокусят ему длинным зубом палец и видят, что кровь не течет, а каплет один только жир, так того человека и зарежут...

Семен придвинулся поближе к костру. Ему уже почудилось, что в темноте из травы выглядывает песья остроухая морда.

- Табор ихний, песьеголовский, - рассказывал дед Микита, - был у самой вот у той балочки... - Дед снял петуха с колен и ткнул пальцем в сторону, в темноту.

- Да будет тебе брехать, дед! - вдруг заорал чей-то злобный, хриплый, срывающийся голос. От соседнего костра поднялся и шел к Миките высокий черномазый чумак. Семен боялся его: чумак этот за всю дорогу ни с кем не сказал ни единого слова, и шея у него всегда была завязана грязной, окровавленной тряпкой. - Будет тебе брехать, дед! - повторил он и босой грязной ногой отшвырнул в сторону петуха. - Песьеголовцы, песьеголовцы! - передразнил он деда Микиту. - Будто уж нету на нашей Украине никого пострашнее твоих песьеголовцев!

И вдруг он начал разматывать грязную тряпку на шее. Он дергал ее, тянул и рвал, и Семен с ужасом смотрел на его темнее лицо, освещенное пламенем костра. Вот кончилась тряпка, чумак бросил ее в огонь и наклонил голову. Семен увидал у него на шее широкую, черную, чуть затянувшуюся рану. Чумак наклонился к деду Миките и, согнувшись в три погибели, вертел и вертел перед ним своей шеей, и Семен глаз от него не мог оторвать.

- Песьеголовцы укусили? Песьеголовцы твои укусили? - кричал чумак на деда Микиту.

Чумак сел возле деда. Все молчали. Семен смотрел на него и ждал: что скажет этот черный человек?

Черный закрыл лицо руками и лег на траву. Рана шла до самого затылка. Потом он поднял голову и заговорил. Вокруг костра сидели пять человек, но он говорил только деду Миките, близко придвигая свое темное лицо к его морщинистому доброму лицу. Все смотрели на него, на глубокий овраг на его шее, от которого слова казались еще страшнее. Он говорил быстро, хватая руками высокие травы, вырывая их с корнем и отбрасывая в сторону.

Сам он родом с Волыни. На Волыни людям уже совсем жизни не стало. Голод. У панов пироги да вина, у хлопов - хлеб с лебедой. Он бежал от своего пана на Киевщину. Там, возле Сокирной, нашел село, что на пять лет было свободно от панщины. Пан-арендатор и хату ему дал и волов. Село богатое. Хлеба стеной стояли, а яблок, вишенья, грушья, черешен, слив! На третью осень женился он на мельниковой дочке, на четвертую родила она ему сына, а на пятую люди на панщину пошли. Сразу четыре дня в неделю потребовал пан-арендатор. Побросали люди свои бахчи, огороды, поля, поплелись на панское поле. Шмякаются на землю перезрелые груши, течет, пропадает зерно на неубранных полях. На хлопских полях.

Семен слушал и ждал: когда же будет про рану?

Еще прошла зима и еще одна, и приказал пан хлопчика малого вести на панщину. Огороды полоть. Нечего делать, повели четырехгодовалого сына. Его Павлусем звали. Взял Павлусь да и повыдергал с грядки всю морковь, а лебеду всю оставил. Пан-арендатор за эту работу своими руками отстегал малого хлопчика на конюшне.

Стала жинка просить: уйдем да уйдем отсюда. Лето перетерпели, а перед самым перед мясопустом кинули хату, взяли сына и вышли в широкое поле. А тут и метель началась. Бредут по пустому полю, снег так и метет по ногам. Плачет Павлусь на руках. Хворь какая-то к нему прикинулась - кашляет, как старый дед на печи, и все личико беленькое в красных пятнах. Зашли в корчму при дороге, погреться. Сосчитали свои гроши: два гроша насчитали. На один купили горилки смазать дитя, на другой - бублик. Жинка хотела заночевать в корчме, но он не позволил: опасался погони. Догонит пан-арендатор - шкуру спустит, душу вынет, дитя до смерти забьет. Вышли опять на мороз. Слышат топот - будто лошади скачут. Не за нами ли? Свернули в лес. Присели в кустах. Снег так и метет по ногам. Дают Павлусю бублик - а он и глазками не смотрит и рученьками не берет, только плачет тихонько. Жинка вытоптала ямку в снегу, положила Павлуся под кусток, и пошли они вместе собирать для костра хворост. Вот вернулись, разожгли костер. Жинка схватила скорее Павлуся - поднести к огню, обогреть, а ему уже и огонь не нужен. Поздно. Не дышит уже Павлусь. И носик остренький торчит, как у птички. Чумак замолчал. Но все знали, что это еще не конец.

Жинка заплакала в голос, а он выломал палку и начал могилу рыть для Павлуся. Земля мерзлая, роешь - не выроешь. Жинка совсем разум потеряла от горя, прижимает мертвенького Павлуся к груди и кричит: "Это ты, это ты виноват! Зачем ты вывел нас из корчмы на мороз? Дитятко мое! Павлусь мой! Родной батько тебя загубил..." Обидно ему было слышать такие слова, и в глазах у него помутилось. Он ударил ее палкой по голове. Той палкой, что рыл могилу. Один только раз и ударил. Она охнула и упала. Лежит и не шелохнется. Снег валится ей на лицо, на глаза, а она и снежинок не смахивает. Мертвая лежит.

Он положил ей на руки Павлуся и так и закопал их обоих в холодную землю.

До зари он просидел на могилке. Утром сделал крест, поклонился могиле и пошел в ближайшее село. Там явился к войту4 и все рассказал. Войт отправил его в город, в тюрьму. В тюрьме его допросили паны-судьи. Он все рассказал им. Они присудили голову ему отрубить - за то, что бежал от своего пана, потом четвертовать его тело - за то, что убил жену, потом голову на палю прибить и ту палю поставить на выгоне позади города. Скоро вывели его на площадь. Все городские торговцы и ремесленники собрались на площади. Палач взмахнул мечом, и он больше ничего не видел, видел только лужу крови на земле, а больше ничего не видел. Он очнулся в цирюльне. Цирюльник зашептал ему в самое ухо: "Палач разрубил твою шею до половины, такое уж твое счастье. И милостивые паны-судьи приказали отдать тебя на излечение в цирюльню, такое уж твое счастье. Когда я тебя вылечу, тогда тебе снова голову будут рубить. Такое уж твое арестантское счастье".

А он не стал дожидаться того счастья. Он бежал от цирюльника.

Костер совсем умирал на земле, но никто не поднимался за хворостом. На небе сделались видны крупные блестящие звезды.

Последние слова черномазый чумак произнес уже совсем тихо, почти шопотом. Все молчали. Только ветер шуршал травой, да слышно было, как жуют волы. Дед Микита встал, пошарил в темноте на своем возу и подал черному чумаку полотенце - шею завязать.

- Быть бы мне на один день паном, - сказал Семен, вскочив на ноги, - быть бы мне на один день паном, или королем, или царем, или кем там еще! Я бы такие приказал порядки, я бы так правду наблюдал, я бы...

Никто не ответил ему.

- И зачем же ты теперь, человече, на Запорожье идешь? - спросил черного чумака дед Микита.

- Зачем иду? - повторил тот усмехнувшись. - Затем иду, дед, что на Запорожье не перевелись еще добрые казаки... Затем иду, что пора уже панов-ляхов погнать с нашей Украины, чтобы и духу их там не осталось. Будет уже им пановать.

Сказал - и ушел к себе на воз. И все улеглись. Семен лег на мешки, но долго не мог уснуть. Он слышал, как дед Микита говорил кому-то в темноте: "Семь дней будут они ляхов бить, а семь лет будут ляхи их вешать и четвертовать. Лядчина как стояла, так и век стоять будет". Потом и дед Микита уснул, а Семен все не спал. Он думал: "Почему такое устройство жизни? Взять хоть бы и нашего батьку. Был раньше вольным, а ныне стал панским. На панщину в имениях пана Погорельского чуть не каждый день ходит. А панский управляющий, говорят, не веревкой, а плетью лупцует и так, говорят, нещадно и немилосердно лупцует, что до самой, говорят, кости тело вырывает... И одолеет ли черный чумак с запорожцами ляхов? - думал Семен. - Вот бы и пана Погорельского из села выгнали! И правду ли говорит дед Микита, что лядчина как стояла, так и век будет стоять? Ни, неправда. Не может того быть... А как жинка его лежала на земле мертвая, с мертвым Павлусем на руках... Страшно это. И правда ли, что жили когда-то на земле песьеголовцы?"

На всю жизнь запомнил Семен эту дорогу.

Через два месяца приехал обоз ко Днепру, к заветным границам "запорожских вольностей". Семен вместе с обозом переправился на пароме через Днепр, а после переправы распрощался с чумаками, поклонился деду Миките в ноги пошел прочь.

Пошел искать работы и счастья в вольных запорожских степях.

Восемь лет жил Семен на Запорожье. Никто не знает, как он прожил там годы своей юности. Был ли он табунщиком на Ингульце при конях? Или чабаном - овечьим пастухом - в кожаных штанах, с ложкой за поясом? Или рыбаком на рыбалке на Буге? Гатил ли он реку, закидывал невод, или сидел гончаром на Крамном базаре в Сечи? Или в походы ходил со славными запорожцами на ненавистных ляхов? Но, видно, не все было правдой в рассказах деда Микиты о вольном запорожском житье; видно, не все пришлось там Семену по сердцу, если двадцатилетним юношей он бросил Запорожье и вернулся домой, на Украину.

Правду говорил дед Микита: могучими воинами, лихими наездниками, проворными, выносливыми пловцами были запорожцы. На коне запорожец, как репейник, сидел, Днепр переплывал от берега до берега. Умели запорожцы безопасно переходить болота, выложив топкие места вдоль и поперек длинными списами; умели определять свой путь в пустоширокой степи ночью по звездам, днем - по ветрам и по солнцу; умели, проследив легкое колебание травы, узнать, куда двинулись татарские хищники. Сильны были запорожцы и в пешем, и в конном, и в морском, и в сухопутном бою. Умели они и нападать и защищаться. Всюду была готова им крепость. Расставят свои возы четырехугольником, сомкнут их колесо к колесу железными цепями, а по углам укрепят пушки - вот и крепость готова.

Xi6a ж 5 ми не запорожцi,
Xi6a ж батьки не вчили нас биться?

Правду говорил дед Микита: панов-ляхов не водилось на Запорожье. Но кое о чем позабыл рассказать Семену дед Микита. В те годы, когда пришел на Запорожье Семен, росло и богатело там новое панство - свое же, запорожское. Запорожская старшина6 захватывала вольные степи, заселяла их беглыми из Польши и Левобережья и - как пишет современник - "привязывала их к себе всякими повинностями". У старшины и дома были высокие в Сечи, и сотни лошадей по хуторам, и тысячеголовые отары овец. И не только земли, лошадей и овец захватывала себе старшина. Она захватила и волю. Старшина судила казаков, решала походы, делила по-своему добычу. Разбогатев и разъевшись, старшина подружилась с русскими генералами. Стала препоны чинить казакам - сироме, голоте запорожской - "шарпатъ ляха", вступаться за обиды, нанесенные народу украинскому. Стала посылать от коша "команды для охранения границ", чтобы не пускать "сиромашню" на Украину...

Вот какие завелись на Запорожье порядки.

Не потому ли ушел оттуда обратно на родину справедливый парубок, беспокойная голова Семен Неживой?

1 У полi - в поле; вiйсько - войско; запорiзьке - запорожское; сяє - сияет.

2 Кошевой - главный командир "Войска Запорожского Низового" в военное и мирное время.

3 Могила - курган.

4 Войт - старшина города или местечка. Должность войта считалась выборной, но в действительности он был ставленником владельца. Войт собирал пошлины, исполнял полицейские обязанности и пр.

5 Хiба - разве.

6 Запорожская старшина - кошевой, судья, есаул (помощник кошевого), писарь, куренные атаманы (начальники войсковых подразделений), паланочные полковники (начальники "паланок" - областей Запорожья) и др.

II



Настала весна 1762 года. В Украину вступили войска конфедератов.

"А сего же месяца, - писал в мае месяце боровицкому попу поп жаботинский, - некоторые из шляхетства польского начали под видом конфедерации собираться, а паче в местах украинских, за несклонение на унию разнообразные обиды, мучительства, грабительство делают... Мая 15 дня польское войско конфедерационное, разорив Смилу, вошло в местечко Жаботин христиан благочестивых мучити, и понеже уже не застали во всем городе ни старого, ни малого, все бо бежали по лесам и болотам, затем приказал капитан конфедерацийный сто человек своего войска по лесам шукать1 христиан благочестивых, и которых они нашли людей - жен и детей мучили, а имущество позабирали... и одних повешали при гребле, названной писарской, близ дороги, а других до команды брали и где подевали - неизвестно..."

По всем селам и местечкам Чигиринщины "ярились и свирепствовали" конфедераты.

"Конфедерация" - называли свое войско паны. "Кондирация" - называли его в народе.

Отряд гончара Семена Неживого был одним из первых отрядов, поднявшихся против панов на Чигиринщине.

Вернувшись на Украину, Семен не застал в родном селе ни отца, ни матери. Батько умер на панщине, мать сгинула неизвестно куда. Семен нанялся к одному гончару, потом к другому, потом к третьему. Нигде не засиживался долго. Не работалось ему, не сиделось. Такую жизнь он увидел на родине, что тошно стало ему, свет стал немил: схватить бы кочергу и на мелкие куски перебить все на свете - и горшки и головы!

Где-то сейчас черный чумак? Сделал ли он свое дело?

Паны в каждом селе накидывают дни панщины, вздохнуть не дают людям. Ксендзы и униаты головы снимают хлопам за благочестие. Комиссары, арендаторы, корчмари высасывают последние гроши. А хлопы - кто бежит на Сечь, кто наточит косу да себе в горло и всадит, а кто почернеет, как земля, опустит голову да и живет день за днем не как человек, а как бессмысленный скот.

Эх, довелось бы Семену хоть один денек пановать! Он уж знал бы, какие завести порядки! Он всех панов-ляхов из села повыгнал бы, людям велел бы работать не на панов - на себя, ксендзов перебил бы, святые церкви от проклятых недоверков освободил бы. Законы новые написал бы: по правде.

И вот настало время по-своему переменять устройство жизни. Повсюду поднимался народ против своих врагов. Семен понял: не только для того, чтобы лепить горшки, родился он на свет. Слышно, здесь же, на Чигиринщине, от Мотронинского монастыря недалеко, в лесу тамошнем - в Холодном яру - объявился уже атаман Железняк, запорожский полковник. С ним запорожцев семьдесят и здешних хлопов немало. У них и хоругви, и прапоры, и кони, и пушки, и ружья. В монастыре молебен за них отслужили; попы благочестивые благословили Железняка на правое дело. Рассказывают добрые люди: у атамана и указ есть от самой от государыни императрицы. Указ тот не простой: буквы в нем золотые, печать с ладонь величиною, красная как кровь. Написано золотыми буквами, чтобы всех панов, всех конфедератов до одного вырезать, чтобы и семени их не осталось. И примет тогда государыня Украину под свою высокую руку.

Голос у Семена стал зычный, спина распрямилась. Разве не был он на Запорожье, не учился военной науке? Чем хуже он славного Железняка? И он может поступать по царицыному указу! Он собрал на выгоне хлопцев своего села и объявил им, что пора выгнать ляхов к бесу собачьему. И многие оставили свои хаты и последовали за ним.

Семен Неживой принял запорожское звание: "куренной2 уманский Семен Неживой с товарищи".

В дремучем лесу кузнец Остап Коваль сковал в одну ночь сотню наконечников для списов. Запорожцы Григорий Крышка и Григорий Скок, что с апреля еще гостили по монастырям и монастырским пасекам, ожидая урочного часа, прослышав об отряде Неживого, притащили ему в лес одну гарматку3, да пять пистолетов, да пороху, да свинца, да сабель десять. Ночью, пробравшись в конюшню соседнего пана, Грицько Скок и Грицько Крышка пригнали в лес сытых, гладких быстроходных коней. А жинки боровические и хлеба, и яиц, и кур нанесли отряду.

Прежде чем отправиться под Умань, под Канев или под Белую Церковь, Семен решил обойти ближние села и навербовать в свою ватагу побольше воинов. Он побывал в Тарасовке, Пединовке, Верещаках, Кирилловке. В каждом селе он собирал громаду, рассказывал зычным голосом про золотую царицыну грамоту, и хлопы валом валили в его ватагу. "Или волю добыть, или дома не быть!" кричали громадяне и подкидывали шапки вверх.

Однажды под вечер пришел в атаманскую палатку знакомый атаману человек: гончар из Канева. Причитая, как старая баба, гончар объявил Неживому, что каневский губернатор4 Новицкий и ясноосвеценный пан Зеленецкий принуждают каневцев к богопротивному делу: итти на помощь конфедератам, вступить в конфедерационное войско. Каневские же казаки как один человек объявили, что не будет того, пока светит солнце. Тогда губернатор со своими жолнерами загнал их в замок, отнял у них ружья, а казака Писаренка из собственных своих рук застрелил. "Одна надежда на тебя, батьку..." шепотом говорил гончар, озираясь, будто боялся, что его может услышать сам губернатор Новицкий.

Неживой объявил поход и, не медля ни минуты, выступил к Каневу.

Подскакали к городу ночью. Темная громада каневского замка возвышалась над городом. Возле замка, как выводок цыплят возле курицы, лепились каневские хатки.

Подъехав ближе, они увидали, что замок стоит как бы на острове: с одной стороны ров, с другой - Днепр. Через ров перекинут мост.

В замке и в городе ни огонька, ни звука.

Неживой отдал приказ спешиться около моста.

Хлопцы молча стояли возле своих коней и ждали атаманского приказа. В тишине слышно было, как тяжелой волною плещется о берег Днепр.

Неживой подозвал к себе запорожцев и тихо сказал им что-то, сдерживая свой зычный голос. Он приказал им отправиться в замок, поднять на ноги губернатора Новицкого и объявить ему, что атаман Семен Неживой с товариством повелевает казаков каневских выпустить из замка без повреждения и ждать будет до восхода солнца... Да не забыть сказать ему про царицын золотой указ.

Запорожцы вскочили на коней. Копыта глухо застучали по деревянному мосту. Вот посланцы уже заколотили рушницами в ворота замка. Звонкое эхо разнесло стук по Днепру. Ага, зашевелились, вражьи ляхи! В башенном оконце появился огонь и пошел мелькать во всех окнах замка все ниже и ниже... Слышно было, как загремели тяжелые засовы. И снова все стихло.

Огонь пометался в окнах и остановился в одном.

Семен приказал расседлывать лошадей, раскладывать костры, варить толокно. Но не успели люди приняться за дело, как снова застучали но мосту копыта. "Ляхи!" крикнул Иван Ботвиненко, ударив себя ладонями по шароварам, и хлопцы схватили рушницы. "Какие там ляхи? Свои!" громко, на всю окрестность, сказал Неживой. То были запорожцы. Они доложили атаману, что губернатор Новицкий и слышать не хочет о выдаче казаков:

- "Атаман ваш, говорит, каналья, бестия, бунтовщик, шельма, все вы, говорит, канальские и сучьи сыны. А государыня, говорит, ваша..."

- Добре, - перебил Неживой, - утром будем биться...

Люди поели, стреножили коней и улеглись спать. Один Неживой просидел всю ночь на земле, поджав ноги, поглядывал на замок, на светлеющее небо и курил длинную люльку, вывезенную им с Запорожья.

Утром, когда занялась заря и каневские хозяйки, подоткнув подолы, пошли по росе выгонять в стадо коров, Семен растолкал Ботвиненко, велел ему подманить которую-нибудь жинку или девку и сказать ей одно только слово: солома. Иван отряхнул свои шаровары, пригладил ладонями волосы и отправился.

Скоро Семен увидал, что Иван уже стоит посреди коров и жинок, машет руками, как мельница, тычет пальцами то в замок, то в Семена. Не успел Иван вернуться, не успели хлопцы напоить коней и похлебать толокна, как обыватели каневские, со старыми дедами и малыми детьми, уже натаскали к мосту целую гору соломы.

- Палить панов будешь? - шопотом спросил Семена тот самый гончар, который вчера прибегал к ним. Семен кивнул. - Доброе дело делаешь, - шептал гончар, опасливо озираясь на замок. - Коли бы ты, атаман, не подоспел на помощь со своими хлопцами, всех казаков каневских выгубили бы ляхи смертно.

-Ты, мосьпане атаман, с корчмы, с корчмы начинай! - издали во все горло кричала Семену толстая краснолицая жинка, которая, отдуваясь, тащила в широком подоле солому, и щепки, и хворост. - Корчму-то обложи соломкой да и подожги - тогда и замок лучше примется!

Все поглядели туда, куда показывала толстая жинка. С задней стороны к замку прилепилась низенькая деревянная корчма.

- Ай да атаман в плахте! Знает, как пожарче печь затопить! - загоготали запорожцы.

Хлопцы мигом обложили корчму соломой. Ее ветхая крыша едва виднелась из-под золотой рассыпчатой груды. Пузатый корчмарь бегал по улице, причитая, кланяясь и хватая всех за руки, но никто не слушал его.

- Чем заливать будешь, бесов сын? Горилкой? - кричали ему запорожцы.

В замковых окнах забелели испуганные лица. И вот они - уже застукали выстрелы.

- Ложись! - заорал Неживой.

Толстая жинка плюхнулась в пыль, запорожцы, вытаращив глаза, нацелились в ворота, молоденький хлопчик схватился за ногу. Неживой широкими шагами, не кланяясь пулям, взошел на мост.

- Эй вы, нехристи собачьи, недоверки поганые, кондирацкие попихачи! - заорал он зычным голосом, и все смолкло кругом, и выстрелы смолкли. - Коли хотите живыми остаться, отпустите казаков на волю! А не то мы вас научим правду наблюдать! Всех до единого живыми зажарим! Он замолчал ожидая. Молчала и толпа вокруг корчмы. И вдруг визг, грохот, крики, лязг оружия, невнятный гул понеслись из замка...

Неживой сдвинул брови прислушиваясь. Вот грянул выстрел, вот еще один, глухо и страшно. Но никто не упал, и сам он цел, и толстая жинка подняла голову. Семен понял: то в замке бьются. То казаки, запертые в подвале, увидав подмогу, вырвались из подвала и ударили изнутри на ляхов.

- Иване! Поджигай солому! - закричал Неживой. - Грицько Скок, спускай лодки! Грицько Крышка, хлопцы, за мной!

Из замка несся топот, гул, стон. У самых ворот стоял Неживой со своими ватажанами.

- А нуте, хлопцы! - говорил он, и все вместе они наваливались на ворота. - А нуте, а нуте, хлопцы!..

Грицько Скок с каневцами уже спускал на воду каневские рыбачьи лодки. Иван Ботвиненко, как бес, с горящей палкой в руках прыгал вокруг корчмы и тыкал огнем туда и сюда в высокие горы соломы.

Вот уже вспыхнула корчма, а за ней и замок - горячо, пламенно, будто второе солнце взошло навстречу солнцу. И сразу же, в жару и сверкании, и бой разыгрался. Поляки разбивали окна и, обезумев, прыгали из пламени прямо в воду; молодцы Неживого кололи их длинными списами, били из ружей с лодок и с моста. Ворота замка вдруг отворились изнутри, навстречу Неживому и его ватаге, и, закоптелые, черные, вырвались на мост казаки.

- Здоров, батьку! - кричали они, разглядев атамана в ярком свете пожара и солнца.

- Здоровы булы, паны молодцы! - зычно отвечал им Неживой.

- Эге-ге-ге! Вакуленко, Захарчук, Перехрист, Зозуля! - кричала им с берегов толпа.

К Неживому подбежал молодой, безусый еще казак и схватил его за руку.

- Батьку-атамане! Губернатор... Новицкий... подземным ходом бежал... вниз... по реке...

Семен послал вдогонку Грицька Крышку на самом быстром коне; лошадь, шарахаясь от огня, помчалась стрелой.

- А где ваш пан Зеленецкий? - спросил Семен молодого казака.

Казак махнул рукой: поперек моста лежал старый толстый пан в желтом жупане, запятнанном кровью, с синим лицом, похожий на раздавленную жабу.

Часа через три все было кончено. Ни одного поляка не осталось в замке. Да и самого замка не было больше: груда камней на берегу да черные бревна, качающиеся на волнах.

Покончив с панами, Семен взялся за другие дела. Хлопцы его разошлись по городу, и в городе началась гульба. Иван Ботвиненко учил девок стрелять из рушниц и пистолетов; жинки потчевали казаков варенухой; хлопцы скакали наперегонки по выгону. А Неживой, пыльный, закопченный, не спавший уже две ночи, сидел в крайней хате, у городового писаря каневского Остапа Литвина, и, отирая пот со лба, хриплым голосом диктовал:

- "Атамана Семена Неживого с товариством рапорт. Я, Семен Неживой, видячи в Каневе кривду народа православного, ляхов каневских смерти предал..." Да ты, пан писарь, покрасивее вензеля выводи, не для пана Новицкого, для своих пишешь... Пиши дальше: "Ожидаю резолюции, как мне впредь поступать".

На взмыленной лошади подскакал Грицько Крышка. Он не догнал Новицкого. Неживой взглянул на него сердитыми, красными от дыма и бессонницы глазами.

- Ну и дурень! А еще запорожец! Вот же тебе новое дело: отвезешь эту бумагу на русскую сторону, в Переяславль. Русским начальникам. Понял?

Грицько ускакал в Переяславль, а Неживой со своей ватагой остался ждать ответа в Каневе. Дожидаясь, он не терял времени. Пришла к нему бабуся из ближнего села:

- Твои молодцы, пане добродию, коня увели.

- Коня? У тебя?

И он мигом разыскал того молодца и воротил бабусе коня, а к молодцу своему подступил с кулаками и долго кричал ему обиженным, отчаянным, плачущим голосом:

- Своих? Своих грабить? Лях ты после этого, вот ты кто!

Пришли к нему посланцы от громады села Пединовки и доложили, что какой-то ватажок, назвавшись куренным атаманом запорожским, разграбил село наравне с панским двором. Неживой, не дослушав, вскочил на коня и, взяв с собой половину своей ватаги, не давая ни людям, ни коням ни отдыха, ни срока, скача целую ночь, наутро догнал того вора, срубил ему голову с плеч и вернул награбленное добро пострадавшей громаде.

Ватажок Семен Неживой желал поступать по правде. А крестьян грабить - какая же это правда? Разве мы для того поднялись?

Однако Григорий Крышка, посланный на русскую сторону, все не ворочался из Переяславля. Неживой решил выступить из Канева, не дожидаясь ответа. Он взял у каневцев свидетельство о том, что никому не чинил ни обид, ни насилий, поставил писаря Остапа Литвина править каневские дела, и, когда писарь перед всеми цехами, перед целой радой, перед всей ватагой Неживого на святом кресте поклялся обывателей каневских не теснить, хлопов от панов оборонять, город конфедератам не отдавать ни под каким видом, - атаман Неживой трижды поцеловал его в губы, и под звуки литавр и труб, с развернутым знаменем отряд его вышел из Канева и пошел на Мошны устанавливать по всей Чигиринщине свой новый, справедливый порядок.

1 Шукать - искать.

2 Куренной атаман. - Курень - одно из подразделений запорожского войска. Куреней было тридцать восемь. У каждого куреня был свой начальник - куренной атаман.

3 Гарматка - пушечка.

4 Губернатор - управляющий панским имением. Если в имении был укрепленный замок, охраняемый надворными казаками, губернатор являлся губернатором замка и начальником надворных казаков.

III



В июне 1768 года восстание победоносно шагает по селам и местечкам Правобережья.

Ватаги восставших растут и растут. Пристают к ним бедняки-горожане: довольно панам разорять города налогами, пошлинами, поборами! Довольно уже выплачивали панскому замку городские торговцы, городские ремесленники все эти капщизны1 да мостовые2, померные3 да верховщизны4! Воздадут теперь горожане владельцам за померное - меру за меру и за верховщизну - с верхом!

Пристают к загонам и надворные казаки из панских милиций*. Нарядили их в алые жупаны, дали им в руки знамена с панскими гербами, посадили на сытых коней. А зачем они будут оборонять панов и добро их? Виданное ли это дело, чтобы казак стал заодно с паном-ляхом? Пусть себе пропадают паны вместе с добром своим! Волю будет оборонять казак, а не ляхов!

Бушует восстание в городах и селах Правобережья. Переплывают через Днепр, бегут на правый берег украинские крестьяне с левого берега, торопятся на помощь восставшим. Бьется с ляхами за волю украинский народ.

Не одни только украинцы поднимаются в эти дни на шляхетскую Польшу. Русские солдаты, дезертиры из русских войск, стоящих в Польше, бегут от своих командиров, присоединяются к украинским братьям. Случается, что и еврейские бедняки-ремесленники пристают к загонам украинских хлопов. Еврей-шинкарь, еврей-арендатор, еврей-ростовщик дрожат за свою шкуру, поспешают в города и замки вместе с панами. А евреи-ремесленники - позументщики, стекольщики, брадобреи, портные, - у тех другая дорога: запасаются они рушницею доброю, порохом и копою пуль и вместе с украинским хлопом идут сражаться за волю и правдуб**.

Ватажки рассылают по селам свои воззвания.

"Наступило время, - по складам читают грамотеи, - наступило время выбиться из неволи, вырваться из панского ярма, освободиться от тягостей! Прибывайте к нам: мы наделим вас правами и вольностями! Бог даст нам победу, и станете вы все вольными панами, когда выгубите змеиное отродие панов своих, сосущих вашу кровь. Покидайте дома ваши и прибывайте к нам!"

Жара, душный июньский день, а в лесу полумрак и прохлада. Шагает через лес по тропинкам, а то и напролом толпа людей, конных и пеших, с ружьями, самопалами, обожженными кольями. Они в черных рубахах, смазанных козлиным жиром - чтоб вши не заели, - в кунтушах и бараньих шапках. Стремена у их лошадей деревянные, уздечки веревочные. Идут молча, без песен, без говора. Треском и хрустом отзывается на их шествие лес.

Впереди едет на буланом коне ватажок, удалой запорожец, в нарядном уборе. За его спиной сидит на коне маленький хлопчик с обожженным дрючком в руке.

Хлопчика этого, прослышав о подвигах ватажка, послала к ватажку за сорок верст громада села Юзефовки, и в село Юзефовку, на помощь восставшим юзефовским хлопам, ведет свой отряд ватажок.

- Пан Бржозовский до псов и коней ласковый, а до людей лютый, - всю дорогу бубнит в спину ватажка хлопчик с обожженным дрючком.

Он приказал одной жинке на селе выкормить своей грудью щенят.

А перед самым перед рождеством велел малых дивчат и хлопчиков из хат повыгонять и в те хаты коней поставить, чтобы не померзли. В конюшнях холодно коням.

А на самого на зимнего Миколу старого деда Ничипора с земли согнал и землю его взял себе под распашку. Побираться пошел дедусь.

Прослышав, что ныне повсюду прогоняют люди панов своих, юзефовские хлопы связали пана Бржозовского и заперли его в конюшне: поживи с любимыми своими конями! Челядь панская, псари да дозорничьи, не стала пана оборонять, разбежалась. Молодой паныч и эконом как в землю сгинули: люди искали, искали их - не нашли.

А громада послала хлопчика за ватажком: пусть придет, пусть рассудит, что делать с паном и добром панским.

Всю дорогу тихим голосом рассказывает хлопчик о Юзефовке своему атаману. Молча, насупившись, слушает его чубатый атаман. Хлопчик покачивается, подпрыгивает в седле и цепко держится маленькой грязной рукой за шалевый алый пояс.

Идут день и ночь, скудно питаясь толокном и сухарями; идут, по ночам проверяя дорогу по звездам и ветрам.

На третьи сутки пути, ночью, под утро уже, замечает атаман сквозь ветви пламя костра. Отряд вступает на поляну. Вокруг костра на траве валяются спящие люди.

- Кто идет? - кричит человек в грязном мундире, вскакивая на ноги и хватая ружье.

- А вы кто такие будете? - грозно спрашивает атаман, не умеряя шага своей лошади. Но расходятся его черные брови: перед ним русские солдаты.

- А мы, господин атаман, ваше благородие, - говорит русый рябой солдатик, сапогом расталкивая спящих товарищей, - мы, ваше благородие, желаем с вами вместе господ ваших, панов ваших бить... потому как...

Он замолкает и стоит молча, моргая глазами, носком сапога ковыряя землю. Трудно ему рассказать о своей жизни, о барине, который драл его на конюшне, об офицерах, которые били его по зубам в полку, рассказать о том, что он ненавидит бар - русских ли, польских ли, ему все едино.

Атаман понимает его мысли без слов.

- Добре, дитки, добре, - говорит он, не дожидаясь, пока рябой солдатик кончит ковырять землю и заговорит. - Становитесь впереди наших. Пусть все видят, что с нами идут славные российские солдаты.

И пять русских солдат, под крики и гомон отряда, становятся позади атаманской лошади. И снова отряд отправляется в путь, ломая густые ветви.

На четвертый день хлопчик начинает непоседливо ерзать в седле.

- Близко ли? - не вынимая изо рта трубки, отрывисто спрашивает атаман.

- Близко! - тоненько отвечает хлопчик.- Вон-вон уже и лесу конец, а за лесом Васильевка, а за Васильевкой горка, а под горкою и наше село.

Отряд вступает в Васильевку. Почему так тихо в селе? Почему людей не видать: ни стареньких дидов, ни говорливых молодиц, ни быстроногих хлопцев? Никто не выходит навстречу, не поит коней, не приглашает в хату отведать горилки и меду. Тихо на селе; только поганое воронье с криками кружит над свежей зелененькой рощей. Медленным шагом едет по улице атаман, оглядывая из-под насупленных бровей настежь открытые двери хат. Молча, уже догадавшись о беде, следуют за ним пеший и конный.

У порога высокой беленькой хатки атаман попридержал коня, спешился, ступил на порог.

И мальчик спрыгнул за ним на крыльцо, и рябенький солдатик заглянул через атаманово плечо в хату.

Пусто в хате. Подполье изрыто, пол взломан, а в колыбели лежит мертвый младенец, и по лицу его, вокруг закрытых глаз и рта, ползают черные мухи.

Хлопнув дверью, выходит из беленькой хатки атаман, вскакивает в седло, ременной плетью хлещет коня и пускает его рысью вон из села, туда, где над березовой рощей кружит поганое воронье.

Солнечно в березовой роще. Сверкают белые стволы берез и нежные зеленые листочки. И среди зеленых листьев - багровые, вздутые лица повешенных. Бьются кони, храпят, не идут. С криками взвиваются в высокое небо черные птицы.

На тоненькой стройной березке висит старый дед, седоусый, сгорбленный. Ветер поворачивает, крутит его сухонькое, легкое тело; он медленно поворачивается вокруг себя и показывает столпившимся людям то распухшее лицо с седыми бровями, то горб в заплатанной свитке.

Рядом со стариком на соседней березке повешен молодой еврей. Ветер перебирает его тонкие волосы. Видно, он был портной: ножницы торчат у него из кармана.

Молча, сняв шапки, стоят люди перед мертвецами. Щурясь от солнечного сверкания, поглядывают они на повешенных, друг на друга и на своего атамана.

Атаман приказал предать погребению мертвых.

И вот они уже зарыты у подножия белых берез, солнечные пятна бродят по их могилам, по некрашеным белым крестам, а люди, нахлестывая лошадей, сжимая в руках колья, на ходу, на бегу заряжая ружья, мчатся вверх, на пригорок, - за тем пригорком село Юзефовка.

Не встретят ли их и там тишина, воронье, мертвецы?

Хлопчик, приподнимаясь в седле, жадно глядит вперед: что там, дома, на родине, в Юзефовке?

Дома - конфедераты.

Сверху, с горки, видны их голубые и желтые жупаны, их шляпы, украшенные белыми перьями, и вот оно, их конфедерацийное знамя - яркими шелками вышита на знамени божья матерь.

Выхватывает свою саблю из ножен запорожец, придерживает коня и поднимает саблю над головой:

- Наступил час, дети, начинать дело!

И лавиной бросается отряд вниз, в село. Впереди всех, высоко подняв над головою саблю, несется запорожец.

А внизу, в селе, на улице, среди жолнеров в желтых жупанах стоит возле телеги священник. Руки у него связаны, лицо в крови. На телеге, свесив ноги, сидит капитан конфедерацийного войска, похлестывает себя прутиком по чоботам и со смаком обсасывает гусиную лапку. Священник не спускает с его лица блестящих бегающих глаз.

- Пристань на унию, - весело говорит капитан, обсасывая косточку, - пристань на унию, поп, я сейчас тебя отпущу, да еще велю из пушек палить.

- Я вас, униатов, отрицаюся, - дрожащим голосом отвечает поп, - учения вашего и слушать не хочу.

Капитан отшвыривает в сторону косточку, отирает шелковым платком жирные губы и говорит что-то на ухо жолнеру, тыкая пальцем в поля. Жолнер отвязывает коня, вскакивает в седло и пускает коня в рожь. За ним скачут другие. Там, во ржи, с женами, детьми, стариками прячутся юзефовские крестьяне. Жолнеры сгоняют людей в село, напирая на них лошадиными мордами, и расставляют их вокруг телеги. Тихо, без звука, без слов, стоят старики, женщины, парубки. Только малые дети решаются плакать. "Не плачь, донечко 5 моя, не плачь, не гляди на них..."

Капитан прохаживается мимо попа, охлестывает чоботы прутиком и облизывает жирные губы.

- Скоты, лайдаки, твари! - говорит он, и его затылок наливается кровью. - Тогда у вас будет благочестие, когда у меня на ладони вырастут волосы.

Он растопыривает пальцы и во все стороны поворачивает свою квадратную ладонь. Потом подносит ее к самому лицу священника. Священник опускает глаза.

- Повесить! - кричит капитан жолнерам, и жолнеры хватают попа.

Но не успевают они дотащить попа до ближайшего дерева, как дробный топот заставляет их взглянуть на гору. С горы все ниже и ниже, все быстрее и быстрее несется тяжелое облако пыли.

И вот уже валяется на земле затоптанное знамя богородицы, у попа уже развязаны руки, трупы капитана и жолнеров брошены в придорожную канаву, а ватажок стоит во весь рост на телеге - на той телеге, где только что сидел капитан.

- Панове громада! - возглашает он юзефовским хлопам, сгрудившимся вокруг него. - Панщины работать больше не будете, жито и всякое добро забирайте на свою корысть, сено косите только себе, кабанов панских режьте и ешьте!

И врывается народ на панский двор, ведут люди по своим сараям и конюшням панских лошадей, и коров, и волов, несут из панских покоев невиданную посуду и мебель, из панских амбаров - хлеб, горох, солод, гусиное перо, обдирают с крыш и со стен железо, скобы и крюки, а к вечеру поджигают панский дом кузнецам на угли.

- Любуйтесь, люди добрые, как народ крещеный гуляет, - приговаривает ватажок, хозяином расхаживая по двору, притоптывая серебряными подковами.

- Куда, святые отцы, и откуда? - спрашивает он вдруг, кладя свои тяжелые руки на плечи двух долгополых монахов, которые хотели было неприметно шмыгнуть за ворота.

- Мы в Чигирин, пане добродию, ласковый пан, - отвечают монахи, извиваясь под тяжестью его рук и целуя его и в руки и в плечико. - В монастырь, господу нашему помолиться.

- Вот какие же вы добрые, богомольные монахи, - говорит ватажок, насупившись и глядя им в лицо тяжелым, пронзительным взглядом. - Торопитесь бога молить? Так я же вам и дорогу покажу на тот свет, прямехонько к господу богу!

И он двумя рывками срывает с них монашеские долгополые одеяния, и громада сразу узнает паныча и эконома и, наддавая их коленками в спины, волочит в конюшню, чтобы дожидались там вместе с паном суда и расправы.

Догорают амбары, сараи, клуня, огонь уже не рвется к небу, а тихо стелется по черной земле. Среди обгорелых бревен на заваленном углем, кирпичами и пеплом панском дворе идет гульба.

Панский ключник снимает шапку еще за воротами, кланяясь при каждом слове, подает ватажку на серебряном подносе вино из панского погреба, а ватажок, развалившись в голубом атласном кресле, поставленном прямо на угли, потчует вином юзефовских хлопов и своих ватажан. Утерев усы и губы, ватажок просит песню - и как из-под земли является перед ним слепой старик: бандура висит у него на груди.

Тогда-то у святий день, у божествений
у вiвторок, -

запевает старик, перебирая струны, и сразу стихает пьяный гомон, слышно только, как журчит, заканчивая свою работу, огонь.

Тогда-то у святий день, у божествений
у вiвторок,
Хмельницький козакiв до сходу сонця
пробуждає
I стиха 6 словами промовляє:
"Гей, козаки, дiти, друзьi-молодi!
Прошу я вас, добре дбайте7,
од сна уставайте8,
Руський отченаш читайте9,
На лядськiй табір наiзджайте10,
Лядськiй табiр на три часті розбивайте,
Лaxiв, мостiвих панїв11, у пень рубайте,
Кров их лядську у полi з жовтим пicкoм мiшайте".

Поет бандурист, и все молчат, обступив его, и только тоненьким голосом, коверкая слова на свой, на русский лад, подпевает ему солдатик.

Тоді ж то Хмельницький умер,
А слава його не вмирала.

Бандурист кончил, снял уже с пальца наперсток, но люди все еще ждут чего-то, будто не верят, что это уже конец. Ватажок сидит в голубом атласном кресле, прикрыв глаза рукою.

Потом он встает, усаживает бандуриста в свое голубое кресло, подносит ему чарку вина из собственных рук.

- Музыку, - шепчет он на ухо хлопчику.

И хлопчик ныряет в толпу и до тех пор дергает за руки парубков, пока они не приносят скрипку и бас. Ватажок пустился вприсядку, бесом понесся по двору, сверкая серебряными подковами, а за ним не утерпел и солдатик и пошел отбивать присядку казенными сапогами - аж земля задрожала. Да где ему! Запорожец - тот не пляшет, летает. Вот он взметнул в последний раз рукавами и стал во весь рост и тянет из бутылки вино, закидывая голову, как сокол.

- Этими своими подковками, - говорит он, отрываясь от бутылки, - буду я в Варшаве бренчать, ляхам страху задавать.

А хлопчик стоит возле него, вцепившись в шалевый алый пояс маленькой грязной рукой, и приговаривает, поворачивая лицо во все стороны:

- Это я его привел! Это я его привел! Это я его привел!

В конце мая, в начале июня восстание не знало поражений. Польская армия, армия вечно пирующих начальников и своевольных жолнеров, не оказывала восставшим отпора. Надворные казаки из панских милиций при первом же призыве срывали с себя галуны и нашивки, попирали ногами панские гербы и соединялись с восставшими. Бежать, бежать - вот все, что оставалось панам; бежать за надежные стены своих крепостей или в степи, в поля, в хлеба, туда, где еще так недавно прятались хлопы. И бегут и бегут шляхтичи, ксендзы, паны, еврейские шинкари и купцы в степи, в леса, в Умань, в Белую Церковь, в Лысянку, свозят добро под защиту чудотворных икон, сдают его на хранение ксендзам и раввинам.

Шляхтичи с Васильковщины, добежавшие аж до самой Умани, дрожа и заикаясь, рассказывали горожанам, что теперь на Васильковщине новый пан хозяйничает - хлопский пан, лютый пан, Микита Швачка. Швачка поставил свою атаманскую палаточку в Фастове, в самой середке города, на рыночной площади. Похаживает атаман перед своей палаточкой, бархатной шапочкой помахивает. Приведут к нему пана, или ксендза, или шинкаря, или шляхтича: он нацелится, сощурит очи - стукнет обухом по голове, в самое темя, и отдаст своим ватажанам на обдирание.

Было от кого бежать, было от кого прятаться в лесах и за надежными стенами.

Но ничто не спасет их - ни леса, ни молитвы, ни стены.

Атаман Швачка не был молод, как Неживой. Приземистый, коротконогий и короткошеий, грузный человек лет сорока от роду. Все его короткое тело, от плеч до колен, было увешано оружием: сабля, рушница, копье, а за поясом ножи и пистолеты. И от обилия ножей и пистолетов казался он еще грузнее, еще тяжелее, чем был; казалось, еле несет его конь.

Никто не знал, откуда пришел Швачка на Васильковщину. Одни говорили: из Сечи, вышел на Украину для продажи соли, другие - с Левобережья, третьи - характерник он, колдун, да и все. Кто их знает, откуда такие берутся! А сам он говорил про себя так: "Я послан от русской царицы и от полковника Максима Железняка по всей Украине для истребления ляхов".

Но откуда бы он ни шел, кем бы он ни был послан, а истреблял он панов и шляхтичей без пощады, не пропуская ни единого в том местечке, селе или городе, которыми шел его отряд. "Что то за казак, коли позади него остаются ляхи!" - такая была у него любимая поговорка. И еще одна: "Мы до грунту разрушим лядськую землю!"

Недаром так боялись Швачку разбегавшиеся по всей стране, затворившиеся в Умани и в Белой Церкви ксендзы и монахи, паны, арендаторы, шляхтичи. Суровым, беспощадным врагом панства и шляхетства был атаман Швачка. Обух, о котором, заикаясь от страха, рассказывали беглецы с Васильковщины, не приснился им, не был их выдумкой. Всем своим ножам и пистолетам предпочитал Швачка обух. Ловко умел он рубать и отбиваться саблей ("Как рубанет кого, то так надвое и рассечет: одна половина головы туда, а другая - сюда", говорили про него ватажане), зорко стрелял из рушницы, без промаха колол списой, но больше сабли, и рушницы, и ножа, и пистолета любил Швачка обух. Взглянет белыми дырами глаз на трясущегося человека, приподнимет в седле свое грузное, но проворное тело, легонько взмахнет рукой - и падает человек, как подкошенный, и вот и еще одним паном меньше стало на родной Украине.

Сначала в ватаге Швачки было всего десять человек, но из села в село росла его ватага, как снежный ком, и в Фастов пришли уже не десятки, а сотни восставших. Швачка был немногословен. "За сабли, хлопцы, за мушкеты!" говорил он, собирая громаду в каждом селе, и все без дальнейших слов понимали, кого надо рубить той саблей, в кого стрелять из того мушкета. Выводили коней из конюшен; заступами, а то и руками разрывали землю под корнями старой яблони, добывали давно припрятанную саблю или рушницу; а у кого не было оружия - брал косу; а у кого и косы не было - строгал и смолил себе кол, и шли за Швачкой. Шли целым табором, пешие, конные и на возах; шли в поту, в пыли и в крови. Отряд Швачки захватил Фастов, Блошинец, Володарку, Гребинку; всюду приказывал он своим хлопцам без пощады убивать шляхтичей, ксендзов и панов; всюду приказывал он своему верному есаулу Андрею Журбе разбивать шкафы, сундуки и конторки панских управляющих и писарей и по ветру пускать подлые панские бумаги, хуже болотных пиявок сосущие кровь из крестьян. Громким, счастливым хохотом встречали повсюду крестьяне расправу со счетами, записями повинностей, инвентарями, завещаниями, контрактами. С этой бумагой в руке шляхтич отыскивал беглого хлопа, с этой бумагой приходил он в хату и под упорным взглядом голодных глаз уносил на панскую кухню последнего поросенка... Хлопские руки жадно рвали и мяли бумагу, хлопские пятки топтали ее; жинки тащили ее в хаты на растопку, хлопцы делали из нее пыжи.

А в одном селе Андрея Журбу подвели к большому сундуку, окованному железом. На сундуке висел замок величиною с кулачище.

- Тамо, - сказал старик с трясущейся головой, показывая на сундук костлявым пальцем.

- Тамо, - сказали дети, боясь подойти к сундуку поближе и кивая на него подбородками из угла.

Журба долбанул по сундуку топором: сундук не дрогнул. Журба выстрелил в него из пистолета: пуля отскочила и ударилась в стену.

- Выдай, выдай письма лядськие, выдай зараз! - в бешенстве заорал Журба сундуку и стал бить его чоботами.

Сундук остался неподвижен, даже замок не шелохнулся. Тогда, напружив шею и раскорячив ноги, Журба поднял его над головой и потащил к реке - топить. В сундуке этом вместе с другими бумагами лежала книга, куда эконом - главный судья этого села, и соседнего, и десяти соседних - заносил решения своего неправого суда. Раскачав сундук на руках, как младенца, Журба швырнул его в воду и с минуту любовался кругами, что пошли по воде. Затем он плюнул в самую середину последнего круга и, придерживая саблю, побежал помогать Швачке, который раздавал хлопам ковры, оружие и кубки на панском дворе.

Немало шляхтичей с женами, детьми и пожитками сбежалось в те дни в Белую Церковь. Дважды ходил Швачка под Белую Церковь - и дважды отступал, даже не начав атаки. По углам белоцерковского замка высились башни с квадратными бойницами; замок был обведен высоким палисадом; в нем гарнизон был значителен и военного припаса много. Из башен молча и высокомерно смотрели на топчущихся внизу людей черные, вздетые к небу пушки.

Отряд Швачки расположился табором в степи, в виду Белой Церкви. Хлопы, вооруженные списами и кольями, хмуро поглядывали на замок. День прошел, и ночь прошла, а Швачка все не объявлял приступа. На утро второго дня в палатке атамана найден был клочок бумаги, подброшенный кем-то из замка, - письмо от губернатора Белой Церкви. Губернатор по-польски писал "нечестивому разбойнику" Швачке, что намерен до крайности оборонять город "от бешеных хлопов". А внизу тем же почерком, но по-украински было написано: "Як ухоплю тобе за шияку, та потягну тобе, як собаку, та дам тoбi кияку..." 12

Швачка, держа в могучих руках легонькую бандуру, сидел в своей атаманской палатке и напевал песню, подыгрывая себе на бандуре. Песни любил он заунывные, печальные:

Ой, запив чумак, запив,
Сидя на риночку,
Тай пропив чумак, пропив
Усю худобочку 13.

Прочтя записку, он хрипло и отрывисто, будто вода забулькала у него в горле, рассмеялся и отбросил бандуру в сторону.

- Гей, хлопцы! - закричал он, выйдя из палатки и подбоченившись. - Седлай коней! Ворочайся в Фастов! Пусть себе до поры красуются в своем замке! Плюньте мне в очи, если мы их всех по одному не передавим...

Кое-кто пробовал было ворчать: "Уступить поганым ляхам! Упустить добычу!" Но Швачка вскочил на коня и поскакал вперед. Он не оборачивался даже: он знал, что никто не посмеет ослушаться его приказания.

В Фастове, где Швачка на этот раз обосновался надолго, поняли его хлопцы, что означали слова "по одному передавим". Швачка разослал в села и местечки и на дорогу в Белую Церковь загоны, по пять или десять человек в каждом. Он приказал назначенным атаманам в каждом селе, где еще пануют ляхи, всем объявлять: повелел, дескать, атаман Швачка, новый владелец Фастова, присылать к нему на расправу панов. Когда не останется на украинской земле панов, вся земля станет хлопской и хлопы уже не хлопами будут, а вольными казаками. А лядчине, приказал он объявлять, не быть больше: велик-свет государыня принимает православный народ под свою государскую руку.

И потянулись в Фастов возы, груженные не птицей, не зерном, не солью, не поросятами, а другим товаром. На возах, связанные нога к ноге, лежали паны и шляхта.

С ними Швачка не разговаривал. Но, когда они уже были мертвы, он, отложив в сторону обух, спрашивал крестьян, привезших к нему добычу:

- Что было у твоего пана? Палаты были? Кони были? Кабаны были? (Хлопы кивали головами.) Вашим трудом кабаны жирели, вашим трудом палаты ставились - себе и берите их. - И добавлял, потирая руки: - Чисто будет на Украине: не то что пан, а и дух панский не спасется с Украины.

А потом, очинив ловкими пальцами перо, становился у высокого налоя, взятого им в каком-то костеле, и писал твердым кривым почерком: "Киевскому генералу-губернатору Воейкову. Вышедший в Польшу по указу ее императорского величества на истребление ляхов полковник Швачка доносит: панов побито нами..." и хмурил мохнатые брови, вспоминая нужное число.

Кипит восстание в городках и селах Правобережья. Атаман Железняк объезжает со своим отрядом местечки и села украинские, жжет панские дворы, звонит в колокола ксендзами, подвешенными за ноги к медным языкам. Побывал он уже и в Медведевке, и в Жаботине, и в Смиле, и в Черкассах, и в Корсуни. Выходят ему навстречу с хлебом-солью крестьяне окрестных сел. Всюду чинит он суд и расправу; вожжами велит крутить руки униатским попам, пулями загоняет в овраги и ямы шляхтичей и ксендзов.

В Лысянке он велел надеть на спину пана губернатора седло: катайся, кто хочет! На воротах католического монастыря он приказал повесить шляхтича и собаку и, когда грузное тело шляхтича и маленькое тело собаки повисли рядом, собственноручно приколотил к воротам дощечку с надписью:

Лях та собака -
Bipa одинака.

...Но вот и Лысянка, и Жаботин, и Каменные Броды остались уже позади. Впереди - Умань.

Многосотенный загон Железняка идет, набирая на ходу людей и оружие, прямым маршем на Умань.

Захватить Умань! Об этом подвиге ватага Железняка мечтала с самого начала восстания.

Всякое панское имение было ненавистно восставшим. Но ненавистнее других были те города и местечки, где красовались костелы, униатские церкви, католические монастыри, где пряталась шляхта, где орудовали конфедераты. Вот почему так жаждали восставшие победы над Уманю. Умань - богатый торговый город во владениях знаменитого магната, киевского воеводы, вельможного графа Францишка-Салезия Потоцкого.

Граф Потоцкий владел на Украине пятьюдесятью тысячами крестьянских семейств, тысячами квадратных километров полей, лугов и лесов, сотнями сел, городков, городов и местечек. Он был ревностным католиком и покровителем унии. Умань славилась базилианским монастырем, духовным училищем при монастыре, костелом, униатской церковью. Немало униатских церквей возвел граф Потоцкий на Уманщине. А в 1768 году, когда магнаты провозгласили конфедерацию в Баре, губернатор Умани, рачительный пан Младанович, стал закупать на графские деньги и свозить в уманские склады ружья, порох и мундиры для дорогих друзей, для панов-конфедератов.

Из Умани и в Умань шныряли монахи-иезуиты - долгополые агенты барской конфедерации.

Но не достались конфедератам ни мундиры, ни ружья, ни порох.

Загон атамана Железняка шел прямой дорогой на Умань.

Город Умань был самым укрепленным городом Брацлавского воеводства. В 1761 году пан Потоцкий заново отстроил его. Город был окружен рвом, валами и обведен палисадом. Рыночная площадь с гостиным двором в двадцать лавок была укреплена двумя бастионами. Многочисленный гарнизон стоял в городе: шестьсот конных казаков надворной милиции и шестьдесят пеших охраняли владения ясновельможного пана.

В мае 1768 года в Умань стали сбегаться со всех концов Правобережной Украины - из Чигирина и Черкасс, из Смилы и Лысянки, из Жаботина и Крылова - польские шляхтичи, ксендзы, монахи, богатые еврейские купцы. Они приходили пешком, приезжали верхом на заморенных клячах или на статных скаковых лошадях, в высоких каретах, где на дверцах сквозь пыль проступали короны и львы, или на скрипучих возах. Днем и ночью визжали колеса, стучали копыта по широкой звенигородской дороге.

Шляхта, ксендзы и купцы искали защиты за надежными стенами Умани.

И скоро Умань не могла уже вместить беглецов. Площади и улицы были запружены повозками, палатками, лошадьми, тюками, людьми. Те, которым негде было поместиться, отдавали свои пожитки губернатору Младановичу и униатскому ксендзу Костецкому, а сами располагались табором недалеко от городских стен, близ Грекова леса.

Рос табор, росли и множились слухи. И вдруг густыми толпами повалили в табор люди не из дальних краев, не из Фастова или Лысянки, не из Канева или Жаботина, а уже из ближних мест, из своей же Брацлавщины.

Отряд Железняка уже вступил в окрестности Умани. Восставшие врасплох захватили село Ризаное, перебили шляхтичей, сожгли их дворы. А на другой день ватага перекинулась в местечко Буки. Там навстречу им вышли с хлебом-солью восставшие хлопы и сразу повели атамана Железняка в хату, где связанными лежали на лавках три униатских ксендза. Атаман Железняк приказал одного ксендза повесить, другого в омуте утопить, третьего из ружья застрелить.

Смятение охватило город. Правда, Умань не Жаботин, не Буки и не Ризаное. В Умани дубовый палисад, в Умани тридцать две пушки, осадные и полевые. А у наступающих одни списы, да колья, да плохонькие ружьеца. И все-таки великий страх объял шляхту.

Губернатор Младанович, начальник уманской надворной милиции, управляющий всеми уманскими владениями вельможного графа Потоцкого, заперся у себя в покое и долго сидел у окна, кусая ногти и поглядывая на рыночную площадь. Верно, судьба лысянского губернатора представлялась его глазам в эту минуту. Нужно было подготовлять город к осаде. Губернатор позвал к себе начальника гарнизона капитана Ленарта, землемера Шафранского, присланного из графской резиденции, из Кристанополя, для выдела земель католическому монастырю, и сотника Гонту. Землемер Шафранский служил некогда в войсках прусского короля и был весьма искушен в военном деле. Сотника Гонту сам граф Потоцкий почитал вернейшим и храбрейшим из всех уманских сотников. Капитан Ленарт был еще молод, но службу свою нес исправно.

В покоях губернатора капитан молчал и почтительно слушал, что говорили другие. А губернатор Младанович бегал по комнате из угла в угол и, останавливаясь то перед Шафранским, то перед Гонтой, которому по своему низкому росту он был по плечо, сотый раз пересказывал им сведения об успехах запорожцев и хлопов в Жаботине, Фастове, Каневе. Землемер Шафранский ровным голосом сказал:

- Не может того статься, чтобы бунтовщикам удалось захватить город, столь искусно укрепленный. Умань бесспорно есть наилучше снаряженная крепость во всей Брацлавщине. С полком же уманским не сравняться и королевскому полку.

Шафранский посмотрел на Гонту. Губернатор Младанович и капитан Ленарт тоже взглянули на него. Гонта был высок, строен, длинноус. Он стоял, опираясь на кресла, и чуть-чуть улыбался, показывая белые зубы, играя кистями узорчатого пояса. Он выпрямился, приложил левую руку к сердцу и наклонил голову в знак готовности уманского полка служить своему вельможному пану.

Землемер Шафранский подал совет немедленно расставить на валах вокруг города пушки, поближе одна к другой, и послать доверенных людей в Бендеры, к турецкому паше, за порохом и ядрами. Сотник же Гонта сказал, что если будет только на то воля пана губернатора, уманские надворные казаки за счастье почтут выступить навстречу возмутителю, не ожидая, пока бунтовщики приблизятся к Умани. Сотник Гонта ручался своей головой, что славные уманские казаки при первой же встрече разгонят жалкую шайку Железняка, а его самого живьем доставят в Кристанополь, перед светлые очи ясновельможного пана.

На другое утро пешие казаки уже волокли на валы к воротам тяжелые пушки. А конные казаки надворной милиции, все шесть сотен со своим полковником, со своими сотниками и старшинами, собрались на площади перед губернаторским домом для парадного смотра.

Правду говорил землемер: уманский полк вельможного графа Потоцкого ни в чем не уступал любому королевскому полку. Уманские казаки были люди видные и красивые. Под всеми всадниками бурые кони. Наряжены казаки в желтые жупаны, голубые шаровары и желтые с черным околышем шапки. Чеканные турецкие пистолеты и рог для пороха задвинуты за пояса; из-за плеча у каждого глядит ружье. Но виднее всех, удалее всех был сотник Гонта. Жупан на нем атласный, шапка бархатная, рог для пороха оправлен в серебро. И нарукавники в серебре и по поясу серебро. Гонта - любимый сотник вельможного владетеля Умани. Был он из крестьянской семьи, а теперь стал богаче иного пана. Граф Потоцкий пожаловал ему за верную службу деревню Россошки и деревню Обрадовку. Заломив набок бархатную шапку, Гонта гарцовал перед своей сотней на вороном коне.

Губернатор Младанович вышел на крыльцо своего дома и держал речь перед полком.

- Мы все уверены, - говорил он тонким голосом, оборачиваясь лицом к полковнику Обуху и сотнику Гонте, - что храбрые уманские казаки рассеют шайки бунтовщиков и заслужат себе новую славу и новую благодарность от вельможного графа.

Полковник Обух и сотник Гонта, спрыгнув с коней и сняв шапки перед губернатором, доложили ему, что они готовы биться со злодеями до последнего дыхания, до последней крови.

- Смертью своей, - сказал Гонта, и голос его дрогнул, - мы готовы доказать свое усердие к воле ясновельможного графа!

Потом все казаки спешились и были приведены к присяге в церкви святого Николая. Первыми присягали полковник Обух и сотник Гонта. Когда церковное молебствие было окончено, под звон колоколов, под звуки труб и литавр бунчуки, знамена и прапоры двинулись из города в обоз, к Грекову лесу. Казаки, провожаемые жителями, шумно скакали по улицам города.

Уманский полк оставил город и двинулся по звенигородской дороге навстречу Железняку.

Много дней и ночей ожидал город известий о бое с Железняком, но известий все не было. Младанович заперся у себя в доме, созвал ксендзов, и три дня подряд они служили у него в покоях молебны. На четвертый день землемер Шафранский послал сказать Младановичу, что он просит позволения повидаться с ним. Губернатор принял его в своем спальном покое. Там был полумрак, пахло ладаном, и в углу, перед образом пречистой девы, колебались огоньки зажженных лампад. Но и в полутьме разглядел Шафранский, что губернатор не отрывает глаз от его лица. Шафранский поклонился губернатору и сел.

- Прошу прощения у пана, - сказал он отрывисто. - Надлежит распорядиться, чтобы в городе, не медля ни единого часа, хлопы приступили к рытью колодца.

Младанович смотрел прямо в рот Шафранскому.

- Разве пан Шафранский полагает, - спросил он хрипло,- что надворные казаки подпустят Железняка к самому городу?

- Прошу прощения у пана, - ответил Шафранский, стараясь говорить тихо и глядеть мимо глаз губернатора, - но никому неведомо грядущее, кроме одного только господа бога.

Старый, опытный воин, Шафранский был дальновиден. Разгонят ли уманские казаки ватагу Железняка, или ватага Железняка разгонит казаков - кто может знать? А ведь в Умани нет воды. В мирные времена уманцы ездят за водой в степь за три версты, к речке Каменке. Что же станется с горожанами, если Железняк приступит к городу и придется захлопнуть последние городские ворота?

И вот, по распоряжению губернатора, в тот же день на площади начали рыть колодец. Прорыли десять сажен - нет воды, прорыли двадцать - все нет и нет. Губернатор Младанович сам пожаловал к колодцу и приказал работавшим хлопам рыть его, не отдыхая ни днем, ни ночью.

Табор беглецов под стенами города между тем все рос и рос. Уже достигло число беглецов шести тысяч человек. И табор, куда каждый час прибывали новые беглецы, первым узнал нежданную весть. В ночной темноте эта весть перекинулась в город. Ночью, тайком, явились из табора в дом губернатора три польских шляхтича. Войдя в губернаторскую спальню, где Младанович, без сна, лежал на высоких подушках, они долго крестились на образа, долго прикладывались к губернаторской ручке и умоляли его жестоко покарать изменников. Младанович, пятясь от них, прижимаясь к подушкам, приказал им говорить вразумительно. Тогда они объявили губернатору, что конец пришел славному городу Умани: надворные казаки нарушили святую присягу. Максим Железняк повстречался с сотником Гонтой тайком в темном лесу и поведал ему, что он, Железняк, не возмутитель совсем, а послан в польские земли от русской царицы Катерины, будто русская царица Катерина повелевает всех католиков и униатов по всей Украине вырезать, чтобы и семени их не осталось. Шляхтичи уверяли, что сотник Гонта вошел в согласие с возмутителем Железняком и вместе с ним идет штурмовать Умань.

Бегая вокруг высокой постели губернатора, шляхтичи неотступно просили его немедленно вызвать Гонту в город будто бы для важных совещаний, схватить его и отрубить ему голову.

Губернатор приказал шляхтичам удалиться и обещал завтра объявить свое решение. Когда они оставили спальню, Младанович не позвал к себе ни Ленарта, ни Шафранского. Всю ночь шагал он из угла в угол, поглядывая на носки своих красных сафьяновых сапог, грызя ногти и разговаривая сам с собой, а под утро решил послать гонца к уманскому полку с приказом, чтобы все сотники немедля явились в город для важных совещаний. "Если Гонта ослушается, - так говорил сам с собой в ночной тишине Младанович, - значит, шляхтичи правы: он готовит измену. Если же он исполнит приказ - значит, слухи напрасны и совесть его чиста".

На призыв губернатора Гонта вместе с другими сотниками и старшинами немедленно прискакал в город. Они спешились у крыльца губернатора и стояли, ожидая Младановича, держа под уздцы еще дрожавших от бега коней. Младанович в парадной одежде вышел навстречу прибывшим. Он был бледен и казался еще невзрачнее, еще меньше ростом, чем всегда.

- Пане Гонта! - начал он, и голос его оборвался. - Пане Гонта! - начал он опять. - Доносят мне, что ты нарушил присягу и ведешь переговоры с возмутителем Максимом Железняком. Я не хочу тому верить. Ты получил много милостей от пана. Сколько же новых можешь ты надеяться получить за охранение панских владений?

Гонта стоял перед Младановичем, как пораженный громом. Он схватился рукой за шею лошади, и сотник Уласенко кинулся его поддержать, опасаясь, что он рухнет наземь. Но он устоял. Он закрыл руками лицо, и, когда он отнял руки, по щеке его ползла слеза. Он заговорил, размахивая руками, хватая губернатора то за руки, то за узорчатый пояс. Он горько жаловался, что у него много врагов, что недруги и завистники чернят его напрасно, и, воздевая руки к небу, требовал доказательств вины. Он клялся в непреклонной верности графу. Он говорил, что ни за какие сокровища в мире не поднимет руки на своего пана-батька.

Растроганный Младанович просветлел лицом, обнял его и поцеловал троекратно в губы, слегка приподнимаясь на цыпочки. Он хотел было сразу отпустить Гонту с миром к полку, ожидающему в степи, но Гонта умолял дозволить ему подтвердить свою преданность новой присягой. Младанович дозволил.

Снова зазвонили колокола, заблистали и зашелестели в воздухе хоругви, шляхта и купцы со всех концов города бежали к дому губернатора. В предстоянии трех ксендзов сотник Гонта целовал крест, евангелие и руку ксендза Костецкого. Успокоенный Младанович задал богатый пир в честь Гонты, а после пира Гонта со всеми сотниками и старшинами отправился к своему полку.

Но не защищать город от Железняка торопился он. Он спешил на дружеское свидание с атаманом.

Шляхтичи сказали губернатору правду.

Целую неделю уже сотник Гонта принимал у себя в доме гонцов атамана Железняка. Железняк в тайных письмах звал знаменитого сотника и храбрых уманских казаков вместе ударить на Умань, постоять за народ православный и в награду обещал им милости великой государыни.

Крепко задумался осмотрительный Гонта. Однажды ночью, расставив надежных часовых у своего высокого дома, он пригласил к себе на ужин пятерых казаков своей сотни. Шопотом прочел им атамановы письма. И застучали казаки пистолетами по столу:

- Будет уже ляхам панувать! Давно пора на пики поднять конфедерацкую сволочь!

Так склонился Гонта к союзу с Железняком. Был он обласкан, одарен, захвален панами, присягал и клялся в верности панам, но верным остался не панам - украинскому народу. Любил ли он свой народ? Помнил ли всегда о том, что сам он не дворянского, не шляхетного, а крестьянского, хлопского рода? Или примкнул к восставшим из одной лишь корысти: надеялся, что милости императрицы будут щедрей милостей ясновельможного графа? Кто может знать!

Выступив из города после речей и молебствий, он вскоре приказал своим казакам спешиться и ожидать его, спешился сам, пошептался с полковником Обухом и скрылся в густом лесу. Выстрелил в воздух - ответный выстрел грянул вдали. Обрубая ветки коротким ножом, раздвигая их, ныряя под ними, Гонта ловко и бесшумно шагал по лесу - туда, откуда раздался выстрел.

На маленькой круглой поляне был разостлан узорный ковер. На ковре, поджав по-турецки ноги, сидел с трубкой в зубах черноусый быстроглазый казак. В ухе его изумрудом сверкала серьга, черный чуб пересекал выбритый череп. На лбу его, на щеках, на подбородке синели рубцы.

Хрустальный графин и две серебряные чарки блестели на пушистом ковре у ног атамана.

Гонта ступил на ковер, озираясь вокруг.

- Пане Гонта! - закричал Железняк, хлопая себя по коленям. - Пришел-таки, ваша ясновельможность! Выпей, собачий сын, выпей с нами горилки!

Он налил чарку из графина. Гонта, стоя, молча смотрел на булькающую водку, на унизанные кольцами коричневые пальцы атамана, на его открытую волосатую грудь. Он видел атамана впервые.

- Пьем, пане сотнику, за православную веру! - сказал Железняк и встал, оправляя пистолеты за поясом. Он был ниже Гонты - коренастый, широкоплечий, подвижный. - Пьем, пане сотнику, за вольную Украину! Пьем за великую государыню! А ляшенкам, - он полоснул себя по волосатой шее, - смерть...

Железняк протянул чарку Гонте. Но Гонта отстранил его руку.

- Грамоту царицыну покажи, - хрипло сказал он.

Железняк хлопнул в ладоши. Из-за кустов выскочил молоденький парубок, весь увешанный пистолетами, с длинной пикой в руке.

- Шкатулку подай, - сказал Железняк.

Хлопец с длинной пикой стремглав бросился в кусты. Подал атаману резную деревянную шкатулку.

Железняк прыгнул на ковер, вынул из шкатулки свиток бумаги с большой красной печатью, висящей на витом шнуре. Протянул свиток Гонте. И снизу вперил в его лицо испытующий взгляд.

Гонта развернул свиток и сел рядом с атаманом. Золотые буквы сверкали на солнце. Гонта был грамотен не только по-польски, но и по-русски. Шевеля губами, он обстоятельно прочел каждое слово. "Вырезать и уничтожить... всех поляков..." Железняк, ерзая на ковре, не спускал с него своих быстрых глаз. Наконец Гонта прочел последнее слово: "Екатерина". "Е" было пышное, кудрявое, окруженное завитушками и хвостами.

- Выпьем, - сказал Гонта твердо, скатывая указ. - Выпьем, пане полковнику.

Железняк захохотал и ударил его тяжелой рукой по плечу. Они вскочили, обнялись, поцеловались - и выпили, глядя друг другу в глаза.

А в городе между тем рыли колодец, чистили амуницию, приводили в боевую готовность пушки. Шляхтичи нетерпеливо ждали вестей от полка, но вестей не было. Землемер Шафранский затворился в башне губернаторского дома и не отрываясь смотрел в подзорную трубу на звенигородскую дорогу. Но ничего не было видно, только возы, нагруженные скарбом беглецов, по-прежнему тащились по дороге.

Наконец 9 июня в два часа пополудни землемер Шафранский сбежал с башни и доложил Младановичу, что на звенигородской дороге показалось большое облако пыли. Весть эта мгновенно разнеслась по городу. Скоро уже и простым глазом можно было различить, что это идут славные уманские казаки. Верно, бой уже был, если казаки возвращаются в город! Разбили ли они Железняка, или отступают, разбитые им? Нет, они не похожи на отступающих, они шествуют стройным маршем, с развернутыми знаменами. Каково же было изумление и каков же был ужас шляхты, ксендзов, купцов, когда Шафранский, сбежав с башни во второй раз, объявил им, что рядом с уманскими казаками, вместе с ними по дороге движутся чубатые запорожцы и вооруженные пиками хлопы - без всякого сомнения, ватага Железняка.

На улицах города началось великое смятение. Из табора в единственные не запертые еще ворота хлынули толпы людей. Еврейские купцы бежали в синагогу, шляхтичи с женами и детьми - в костел. В костеле и синагоге сразу же началось молебствие. Под непрерывный звон колоколов ксендз Костецкий, еще недавно собственной рукой благословлявший Гонту на военные подвиги, вышел из костела с образом богородицы в руках и пошел крестным ходом по улице.

Землемер Шафранский понимал, что молитвы и вопли не окажут достаточной защиты. Необходимо вооружить шляхту, принудить ее дать отпор наступающим. Ватага Железняка и надворные казаки уже ворвались в табор. А губернатор Младанович лежал на своей широкой кровати, уткнувшись лицом в подушки, и от него нельзя было добиться ни слова. Тогда Шафранский принял на себя защиту города и тотчас же распорядился обороной как главный командир. Прежде всего он приказал затворить те городские ворота, которые до сего времени еще оставались отворенными. Затем он приказал поднять мосты. Он роздал оружие студентам базилианского училища и послал их на палисады, а к пушкам приставил пеших казаков - "лизней". Он приказал стрелять, едва только наступающие приблизятся к стенам.

И вот они двинулись на приступ. Гонта со своими казаками атаковал город с северной стороны, Железняк со своей ватагой - с южной. Табор горел. Пылали винокурни и риги. После нескольких часов перестрелки Шафранский пришел в губернаторский дом к Младановичу и, увидев его по-прежнему лежащим лицом в подушках, взял за плечи, силой повернул на спину и объявил ему, что город продержится еще не более часу. Запасы картечи и пороха истощились. В городе нет воды. Шляхтичи, вместо того чтобы оборонять город, перепились наливками, винами, медами и ползают по улицам на карачках. Не успел еще Шафранский окончить свою речь, как в губернаторский дом вбежал капитан гарнизона Ленарт и закричал с порога, что лизни, последние защитники города, разбили двери тюрьмы, выпустили арестантов, вместе с ними перелезли через палисады и соединились с наступающими. Но мало этого. Прижимая руку к сердцу и задыхаясь, капитан Ленарт объявил, что из окрестных сел - из Помыйников, Маньковки, Ивановки, Полковничьей - на помощь Железняку и Гонте идут вооруженные кольями, топорами и косами хлопы и, не страшась ни пуль, ни ядер, рубят деревянные палисады.

Тогда губернатор Младанович прикрыл лицо руками и зарыдал, как малое дитя.

А Шафранский решил испытать последнее средство. Отняв смоченные слезами руки от лица губернатора, он уселся рядом с ним на кровати и стал уговаривать его встать, собрать шляхту и богатых купцов и выйти навстречу победителям с хлебом-солью. Быть может, видя такую покорность, Гонта и Железняк прикажут сохранить жизнь осажденным.

Ворота были отворены. Младанович, окруженный толпою шляхтичей и купцов, с серебряным блюдом, которое дрожало у него в руках, стоял у ворот. Железняк и Гонта первыми въехали в город. Гонта был в том же атласном жупане, в каком он несколько дней назад красовался на смотру перед домом губернатора, на той же вороной лошади. За атаманами повалили уманские казаки и хлопы. Младанович хотел было завести переговоры с Гонтой, сделал шаг к нему, но Гонта оттеснил его лошадью и проехал мимо.

Так с помощью надворных казаков взята была восставшими Умань - самый укрепленный город Брацлавского воеводства. И в тот же час в городе началась суровая расправа с панами и шляхтой.

Летом 1768 года восстание победоносно шагало по селам, местечкам, городкам Правобережья. Семен Неживой выгнал ляхов из Чигирина, Черкасс, Канева, Мошон; Швачка расправился с ними в Фастове, Гребинке, Володарке; Железняк взял Лысянку, Корсунь и Умань; ватажок Бондаренко заставил трепетать Дедовщизну. Восстание распространилось на Полесье и Подолье, перекинулось на Волынь и в Галицию. Летом 1768 года украинскому народу казалось уже, что близок тот срок, когда сгинет лядчина, а с нею и панщина, и останутся вольные люди на вольной земле.

Да не буде краще, да не буде лiпше14,
Як на тiй Українi.
Що не буде пана, що не буде ляха,
Не буде унiї.

1 Капщизна - подать, которую выплачивали горожане владельцу города за право торговли водкой.

2 Мостовое - плата за проезд через мост.

3 Померное - пошлина, взимавшаяся с каждой проданной меры хлеба.

4 Верховщизна - подать с огородов и гумен.

5 Донечко - доченька.

6 Стиха - тихими.

7 Добре дбайте - хорошо исполняйте.

8 Уставайте - вставайте.

9 Руський отченаш читайте - читайте православную молитву "Отче наш".

10 На лядськiй табар наiзджайте - на польский стан нападайте.

11 Мостiвих панiв - вельможных панов.

12 "Как схвачу тебя за шею, да потащу тебя, как собаку, да дам тебе дубиной…"

13 Худобочку - скотинушку.

14 Лiпше - прекраснее.

* Надворные милиции заведены были польскими панами еще в XVII веке. Казаки, наряженные в яркие мундиры, придавали величие особе знатного пана, блеск панскому двору. Но главное, чего требовали от надворных казаков паны, - это защищать панские поместья от нападений украинских крестьян. Однако эту главную свою обязанность надворные казаки выполняли весьма неохотно. Набирали их из числа украинских крестьян, а потому и сочувствие их было на стороне крестьян, на стороне украинцев. Дочь уманского губернатора Младановича, Элеонора Кребс, рассказывает в своих воспоминаниях, что уманские надворные казаки нередко распевали песни о Богдане Хмельницком, и губернатор Младанович никак не мог отучить их от этого обычая. Шляхетское начальство, губернаторы и полковники, с трудом удерживало в повиновении надворные полки. Нередко надворные казаки открыто переходили на сторону восставших крестьян. Так, в 1734 году к крестьянскому восстанию примкнули все надворные милиции Брацлавского воеводства. В тех же случаях, когда надворные казаки не решались открыто примкнуть к восставшим, они находили способы помогать им тайно: предупреждали их о прибытии польского войска, снабжали их оружием, пищей и т. д. Один из польских мемуаристов, рассказывая о том, что надворные казаки действовали против крестьян только в присутствии своих начальников, да и то не всегда, пишет: "Если дело происходило вдали, на стороне, то они, подобно волку, встретившему собаку, рожденную от кобеля и волчицы, обнюхивали друг друга и свободно расходились каждый в свою сторону".

** Еврейская беднота, проживавшая в Польше, претерпевала всяческие утеснения со стороны панов, шляхтичей, ксендзов. Евреи, еврейские общины были отделены от польского и украинского населения целой системой исключительных законов. Зато никакие законы не защищали евреев от самоуправства шляхты.

"Пан Потоцкий, желая вознаградить соседа за убийство его арендатора, приказал погрузить на воз евреев и высыпать их, "как репу", у ворот потерпевшего. Тот же Потоцкий, ради забавы, приказал однажды еврейкам влезть на деревья и куковать по-кукушечьи, а потом стал стрелять в них дробью".

И однако, несмотря на издевательства и преследования, несмотря на то что еврейская беднота терпела не меньшую, а порой и большую нужду, нежели украинское крестьянство, участие евреев в восстаниях было редкостью. Случалось и так: во время восстаний крестьяне убивали евреев, не разбирая, кто корчмарь или ростовщик, а кто простой брадобрей. Возьмут запорожцы местечко или село и перебьют в нем евреев.

Чем объяснялся антисемитизм украинских крестьян и запорожцев?

Десятилетиями натравливали украинцев на евреев ксендзы и паны, попы и шляхта. Еврейский купец был умелым соперником шляхтича, и вот шляхтич в отместку за торговые успехи евреев внушал темному, неграмотному люду, будто еврей - сродни чорту, будто у каждого еврея на голове по пятнадцать язв, будто евреи отравляют колодцы, заражают христиан колтуном и паршой. Злые сказки делали, разумеется, свое дело: порождали ненависть между украинцем и евреем.

Но ненависть рождали не только сказки.

Кем были евреи в украинских селах?

По большей части арендаторами, ростовщиками, шинкарями - верными слугами польского пана.

"Мы, шляхта, обдирали хлопов чаще всего еврейскими когтями", признавался один откровенный пан. Богатый еврей на селе брал в аренду мельницу - плати ему за помол! - и пруд - плати за рыбную ловлю! - и мост - плати за то, что твой воз по мосту проехал! - и шинок. Богач-еврей нередко промышлял и ростовщичеством. Вот почему украинский крестьянин ненавидел еврея. И, слепой в своей ненависти, он порою не желал отличать еврея-шинкаря, еврея-богача от еврея-ремесленника, еврея-труженика.

Часть третья
Единоверная государыня

I



Рассказывая о революционной борьбе германских крестьян в XVI веке, Фридрих Энгельс писал1:

"...Во время так называемых религиозных войн XVI столетия вопрос шел прежде всего о весьма положительных материальных классовых интересах... Если эта классовая борьба носила тогда религиозный отпечаток, если интересы, потребности и требования отдельных классов скрывались под религиозной оболочкой, то это нисколько не меняет дела и легко объясняется условиями времени".

Украинские крестьяне, восставшие в 1768 году против польских помещиков, боролись за уничтожение крепостничества, за свою национальную независимость, за свою национальную культуру. Такова была сущность, таков был смысл восстания. Но этот смысл, эта сущность были скрыты под религиозной оболочкой. "Идем на защищение веры", говорили запорожцы. "Пане, хотя нам и головы поснимайте и как хотите мучайте, а мы не будем подписываться на унию", перед лицом смерти возглашали непокорные хлопы.

В XVIII веке на Правобережной Украине вера была тем признаком, который разделял людей на два противоположных стана. В стане православной веры были украинские подневольные крестьяне; в стане католичества и унии - шляхтичи, паны, ксендзы, магнаты. "Ты не нашей веры" - на языке украинских крестьян означало: "Ты не украинец, а поляк, ты не хлоп, а пан".

Русские люди были людьми "нашей веры". Уже по одному этому украинский хлоп склонен был считать их своими. За них говорила историческая память украинцев. "Волим под царя восточного, православного!" кричали казаки на раде 1654 года в ответ на вопрос их вождя Богдана Хмельницкого, с кем желает соединиться Украина. "Оные места будут в скором времени российской, а не польской державы", говорили атаманы восставших украинских хлопов в конце XVIII века.

Однако в те дни, в те недели, когда схватка уже разгорелась, украинские крестьяне вынуждены были понять, что та или иная вера - это признак ненадежный, сомнительный. Бедный сельский поп и богатый епископ исповедовали оба одну веру, но во время восстания вели себя по-разному. Казалось бы, кто может быть более православным, чем игумен Мотронинского благочестивого монастыря Мельхиседек Значко-Яворский или преосвященнейший епископ Гервасий Линцевский? Оба они знаменитые, усердные пастыри, оба прилежные защитники православия от униатских насилий, оба привели обратно в лоно православной церкви немало приходов, насильно обращенных поляками в унию.

И, однако, когда хлопы схватились за пики и пустились "защищать православие" с оружием в руках, православный игумен Мельхиседек и православный епископ Линцевский оказались в числе их врагов. Из года в год защищали они православную веру - писали донесения, промемории2 и слезные просьбы в синод, императрице, королю, но с восставшим народом им было не по пути.

Когда началось восстание, они кинулись увещевать народ.

"Ховайтеся3, утекайте, - писал Мельхиседек в своем послании к прихожанам, - если кто вас гонит или хочет взяти, а до гайдамак помянутых не приставайте... Наше дело - судом доходить да терпением... Пусть весь свет знает, что вы не гайдамаки, не злодеи, не разбойники и чужой крови не проливаете..."

В своих увещевательных посланиях к прихожанам Мельхиседек и Гервасий именовали восставших "злодеями-разбойниками, бесчинниками-гайдамаками" и мрачно пророчили: "Им же кончина - вечная погибель".

Многие из православных сельских священников, собственными руками обрабатывающих свои нищенские земельные наделы, запуганных, бесправных, унижаемых паном-помещиком, презираемых его комиссарами, всей своей нищенской жизнью были близки украинскому закрепощенному люду. Когда восстание разразилось, нашлись сельские попы, которые укрывали восставших, прятали у себя оружие для них, благословляли их на ратные подвиги. Не один из сельских попов погиб, забитый киями жолнеров, погиб рядом с хлопом. Другое дело - высшее православное духовенство: игумен большого монастыря, богатого угодьями, лесами, пасеками, или "ясне в бозе преосвященный епископ бориспольский и переяславский", начальник всего православного духовенства в Правобережной Украине. Учуя, что хлопы восстали против всех имеющих земли и власть, они поспешно перекочевали во вражеский лагерь.

А восставшие хлопы, наслушавшись увещаний своих духовных отцов, призывающих к послушанию ненавистным панам, ворвались одной темной ночью в Мотронинский монастырь и, хоть был он монастырем православным, жестоко избили монахов, пустив в ход плети и ружейные дула.

Сложными оказались также отношения c екатерининской Россией. Украинские хлопы наивно вообразили, что если все русские люди - "люди нашей веры", то, значит, все они - "за нас, с нами". Многие русские люди действительно были за них и с ними. Но, кроме русского народа, существовали также и повелители его - русские послы, полномочные министры, генералы. И русская царица.

Украинские хлопы не думали о том, что русская царица, хоть исповедует их православную веру, хоть и посылает на Украину рескрипты "о защищении православия", принадлежит не к народному, не к крестьянскому, а к помещичьему - "шляхетному" - стану.

1 Ф. Энегельс, "Крестьянская война в Германии", 1931, стр. 32.

2 Промемория - записка для памяти, напоминание.

3 Ховайтеся - прячьтесь.

II



Вести о восстании на Правобережной Украине перекинулись на левый берег Днепра, во владения России, в начале июня. Первыми принесли их в канцелярии начальников края паны и шляхта - злосчастные беглецы из Медведевки, Канева, Крылова.

7 июня киевский генерал-губернатор Воейков всенижайше доносил императрице:

"Приемлю смелость с глубочайшим благоговением донести: командующий елисаветградскими полками полковник Чорба рапортом представил, что явились у него прошлого мая 28-го числа местечка Чигирина генеральный писарь Высоцкий, медведевский полковник Квасневский и крыловский староста Кострицкий с таким именно объявлением: как в помянутой, так и в прочих губерниях польской Украины... из обывателей... разбойничья шайка проявилась, которая гайдамацким образом великие грабительства и смертоубийства благонамеренным обывателям делает, по которой причине они принужденными себя видели для сохранения жизни с фамилиями и со всем имуществом в границах Вашего Императорского Величества прибежище взять..."

А вскоре забеспокоился и президент малороссийской коллегии, малороссийский генерал-губернатор граф Петр Александрович Румянцев. До него дошли сведения о подвигах Неживого в Каневе. "...Репортует ко мне полковая переяславская канцелярия, - всеподданнейше доносил он императрице 19 июня, - что... прибыли в оный же город... губернатор Игнатий Новицкий... да Каневский козачий полковник Антон Зеллер и поручик Петр Мадераш, капралов два и рядовых жолнеров 23, первые со многими своими фамилиями. И при сем случае означенный губернатор Новицкий... отношением полковой канцелярии объявил: 9-го числа сего июня вооруженных 30 человек козаков, въехавши в город Канев, прислали одного к нему козака, объявляя, что они, в силу указа Вашего Императорского Величества, от кошевого войска запорожского туда посланы, и требовали, чтобы он, губернатор, у них явился для принятия повеления... и в то же время напали на замок, зажгли город и умертвили многих из шляхетства и служащих; и когда видел, что, к их же стороне преклоняся, так сами польские козаки1, яко и обыватели тамошние, содействовали разорению замка, он, после недолгой обороны, принужден был бежать, спасая жизнь свою, через Днепр, в границы державы Вашего Императорского Величества..."

В тот же самый день, 19 июня, полномочный посол России в Варшаве князь Николай Васильевич Репнин писал в Петербург графу Панину:

"Слышно еще, что мужики здешней Украины, около местечек Богуслава и Черкасс, близ наших границ, зачинают бунтовать против своих господ".

В середине июня известия о восстании появились в "Журнале" генерала Кречетникова.

Генерал Кречетников с особым корпусом русских войск стоял в это время неподалеку от Бердичева. Бердичев, где заперлись конфедераты, был только что взят русскими войсками. Мелкие шайки конфедератов рассыпались по воеводству Волынскому, и Кречетников то и дело посылал разъезды в двести, в триста человек для их поимки. Аккуратный генерал ежедневно заносил заметки в свой военный "Журнал". "Журнал" пестрил известиями о стычках с шайками конфедератов, о победах над ними.

В середине июня в "Журнале" Кречетникова появились первые записи о крестьянском восстании.

"Отправлен курьер в Варшаву, - записал Кречетников 18 июня, - к послу, с коим уведомлено о начавшихся... от крестьян здешних возмущении и требовал... его наставления... каким образом с сими новыми возмутителями поступать..."

Поскакали курьеры: от Воейкова и Румянцева в Петербург, к императрице и к Панину, от Кречетникова в Варшаву к Репнину. Курьеры торопились, как могли, и все-таки двигались медленно. Ответ из Петербурга приходил не ранее чем через две-три недели. Репнин, Кречетников, Румянцев, Воейков вынуждены были поступать "с сими новыми возмутителями" на собственный страх и риск, по собственному своему разумению.

30 июня князь Репнин писал генералу Кречетникову:

"Бунт здешних мужиков, конечно, успокоить надлежит... начиная ласково; наконец, ежели они того не послушаются, захотят распространить сей огонь и во внутрь земли ворваться, то сего, конечно, не допускать, хотя бы и силу против оного употребить".

Неизвестно, употреблял ли генерал Кречетников против восставших "ласку", но силу он приказал употреблять еще до получения этого письма от посла. 22 июня он записал в "Журнале":

"Получен рапорт от поручика Кологривова, что он, следуя к местечку Гуманю2, на дороге наехал в местечке Лукашевке на грабителей, коих и забрал под караул, из коих оказалось, что 25 человек из Сечи Запорожской".

"Грабителями" Кречетников именовал отряд восставших.

Действовали генералы не сговариваясь - совсем не успев сговориться со своим правительством и почти не успев сговориться между собой. Однако все они - и Воейков, киевский генерал-губернатор, и Румянцев, президент малороссийской коллегии, и Кречетников, командир особого корпуса русских войск, - все они поступили одинаково: послали против восставших войска.

Киевский генерал-губернатор Воейков 26 июня всенижайше доносил императрице:

"...Для истребления же и поимки реченных гайдамаков командировано от меня из Елисаветградской провинции тамошних гусарских полков три комплектных эскадрона".

А президент малороссийской коллегии Румянцев в те же дни писал в коллегию иностранных дел:

"По сим обстоятельствам я признал за нужно велеть тотчас с Московского карабинерного полку полковнику Протасову с своим полком... выступить в Польшу и расположиться в округах: Каневском, Белоцерковском, Уманском, Чигиринском и Смилянском и поимкою истреблять разорителей..."

Румянцев двинул на Украину через Канев Московский карабинерный полк под командою полковника Протасова; Воейков - Харьковский гусарский полк под командою полковника Чорбы со стороны Новороссии и Елецкий полк - со стороны Киева.

Русские генералы послали русских солдат расстреливать восставших украинских крестьян. Тех самых украинских крестьян, которые восстали во имя освобождения Украины от Польши, во имя союза с Россией.

Наиболее умный и дальнозоркий из тогдашних правителей Левобережной - русской - Украины, граф Румянцев высказал некоторые соображения по поводу восстания на Правобережье, которые доказывают, что он не был вполне уверен в необходимости жестоко подавлять восстание украинского народа.

В августе 1768 года он писал графу Панину:

"Нет больше сомнения, чтоб весь сей небезбедственный мятеж не подъят был из простого усердия к вере православной, которой противоборства свои римское духовенство распространяло с лютым бесчеловечием... прибавим к сему еще и то, что ложный слух, пронесенный запорожцами, и составленные от имени Ее Императорского Величества указы, что сии все пограничные места приемлются под российскую державу- чем простолюдинов легко было ослепить умы - и навсегда с под владения польского освобождаются".

Румянцев правильно понял, что восстание было поднято для освобождения Украины от польского владычества, что восставшие надеялись опереться на Россию в своей борьбе против панской Польши.

Но руководитель всей иностранной политики Российской империи Никита Иванович Панин не был согласен с мнением, которое с такой почтительной робостью осмелился высказать Румянцев. Он выразил Румянцеву свое неудовольствие. И Румянцев поспешил отречься от своих слов. "По сему изъясню я вашему сиятельству, - написал он Панину в другом письме, - что мои примечания, на которые мне ответствуете, касательно до религии и состояния взбунтовавшихся польских крестьян3, были только гадательные, а не положительные".

Из году в год на сеймах, в декларациях и манифестах Екатерина, ее послы и министры внушали украинским крестьянам, что русская православная императрица - их "природная государыня", что она готова покровительствовать своим "единоверцам".

Когда же эти "единоверцы" восстали с портретами своей "природной государыни" на знаменах, ее генералы и министры двинули против них войска.

Царская провокация была не только бесстыдна и жестока: она наносила явный ущерб интересам обоих народов. Россия теряла сочувствие миллионных крестьянских украинских масс, которые веками тянулись к ней. Украина теряла опору в борьбе со своим исконным врагом - панской Польшей.

Царская дипломатия, царица, генералы и министры снова и снова ставили преграды на пути братского единения обоих народов - народов, "твердым узлом сопряженных", как писал проницательный граф Румянцев.

Что же привело к бессмысленной и позорной расправе? Чем она была вызвана?

Во-первых и прежде всего - тем, что екатерининское правительство было правительством помещичьим, а украинские крестьяне восстали как раз против помещиков.

Екатерининские генералы на территории Польши воевали с конфедератами - польскими панами и шляхтой, которые противились политике Екатерины. Но когда против магнатов и шляхты восстали украинские крестьяне и спор пошел уже не о привилегиях православных, не о трактате с Россией, не о том, кому сидеть на польском престоле, а о вещах более существенных - освободятся ли украинские крестьяне от власти польских помещиков, - тогда генералы и министры Екатерины, такие же помещики, как польские паны и шляхта, сразу проявили свое сочувствие к шляхте и свою ненависть к крестьянам. Против восставших крестьян Воейков и Румянцев послали войска, а шляхту, "ищущую покровительства и защиты в пределах Империи Российской", поселяли на квартирах и заботливо снабжали деньгами. "Вышеобъявленным же чинам с фамилиями и жолнерам польским даны в Переяславле квартиры и приличное благодеяние велел я оказывать", доносил Румянцев Екатерине. Кем были для русских генералов, губернаторов, послов восставшие украинские крестьяне? "Мужиками, бунтующими против своих господ", как писал Репнин, "взволнованной подлостью", как именовал восставших в своих "всенижайших", "раболепнейших" донесениях генерал-губернатор Воейков. Русские генералы опасались, и не без основания, что крестьянское восстание может распространиться на области, подвластные России. Сегодня поднялись крестьяне на правом берегу Днепра, завтра они могут подняться на левом. "Я не ручаюсь и за всех здешних жителей, - с тревогой доносил Румянцев Панину. - Я приметил тайную уже молву... что они, равно польским жителям, думают о гайдамаках".

Вторая причина жестокой расправы с восставшими, учиненной правительством Екатерины, крылась в политической международной обстановке. Поддерживая в Польше короля, посаженного на престол с помощью подкупа и насилия, поддерживая устарелую конституцию, натравливая одних магнатов на других, интригуя, казня, награждая, правительство Екатерины было крайне озабочено тем, чтобы перед иностранными дворами представить свои маневры в Польше как поддержку "тишины" и "покоя". Екатерина тщательно прикрывала свое хищничество пышными фразами миролюбия. Но, не особенно доверяя ее миролюбию, иностранные дворы постоянно попрекали Екатерину вмешательством в польские дела и затеянной в Польше смутой. И вдруг - восстание украинских крестьян, и вожди восставших называют себя посланцами императрицы, и в восстании деятельное участие принимают русские подданные - запорожцы! Восстание грозило правительству Екатерины крупным международным скандалом. "Все, что разрушает в Польше спокойствие, нам вредно, - писал генералу Кречетникову князь Репнин, - и, следственно, нам тому препятствовать надлежит".

Более всего опасалась Екатерина вызвать неудовольствие турецкого султана. Турция - "Блистательная Порта" - была соперницей России на Черном море. Русские помещики стремились захватить черноморские порты, необходимые им для сбыта хлеба за границу. Россия стремилась вырвать Крым из-под власти султана. Турция зорко следила за маневрами русской дипломатии в Польше. Тот факт, что влияние Екатерины в Польше росло с каждым днем, было не по нраву султану. Не по нраву оно было и Франции, и французский посол при султане деятельно натравливал Турцию на Россию. Тем же занимались и барские конфедераты, припадая к "высокому порогу", вымаливая у султана помощи против русских.

Турция выжидала. Война была неизбежна, но Россия стремилась отложить, отдалить ее. Русское правительство прилагало все усилия к тому, чтобы до времени "не раздражать Порту", ее султана и пашей. "Посол приказал, - записал 7 ноября 1767 года генерал Кречетников в своем "Журнале", - ...ротмистру Салеману со своей командой удалиться от турецких границ на 12 миль и самому не приближаться, ибо по сему случаю посол получил известие... что Паша Хотинской будто в том неудовольствие имеет и намеревается войска свои сбирать для покушения противу наших войск".

Тревожные известия приходили одно за другим. "Получен рапорт от ротмистра Салемана, - записал I генерал Кречетников в другой раз, - будто Парижской двор просит Порту, чтобы приказано было татарам напасть на российские слободы".

Русское правительство опасалось войны еще в 1767 году. Но последовала она в 1768 году. И поводом к ней послужило крестьянское восстание на Украине, точнее сказать - один из эпизодов восстания.

18 июня местечко Палиево Озеро, которое находилось недалеко от турецкой границы, было взято отрядом сотника Шило. Паны и шляхта, спасая свои жизни, перебежали границу и спрятались в татарской слободке. Ватажане потребовали от каймакана4, чтобы он выдал им беглецов. Каймакан отказал. Ватага ворвалась в татарскую слободку и жестоко покарала не только польских шляхтичей, но и татарских купцов, и не только в этой слободке, но и в другой.

Известие о разорении двух татарских слободок, находящихся во владениях Турции, умножило беспокойство русских властей. Репнин писал Панину: "Нет нужды, кажется, вашему сиятельству мне представлять, сколь строгого наказания сие преступление достойно, по важным следствиям, которые против Порты от сего произойти могут". Посол екатерининского двора при дворе султана Обрезков доносил в Петербург: "...Порта... пришед в запальчивость... приказала к войне... распоряжения и приготовления делать". Румянцев спешил успокоить "запальчивость" Порты. Он доносил императрице, что им послано Воейкову приказание, "дабы он немедленно предварил сообщениями своими, что дерзнувшие причинять нападения в турецкой области суть своевольные разбойники, а Ваше Императорское Величество высочайшими повелениями в том нимало не участвуете..."

Но извинений и сообщений правительству Екатерины показалось мало. Слишком уж "важных следствий" можно было ожидать от сего происшествия. И в письме Панину Репнин предлагает:

"...Не прикажете ли... здесь нескольких из оных повесить, а особливо начальников в близости границ турецких... дабы узнала через то Порта, что мы участия в их поступке не имеем".

В сентябре предложение Репнина было исполнено. Киевский генерал-губернатор Воейков предупредительно ("в соседоприятельских терминах") пригласил начальников двух турецких местечек, Балты и Голты - присутствовать при совершении казни.

Воейков, Румянцев, Репнин, Кречетников получили высочайшую апробацию5 всех своих предприятий. Екатерина вполне одобрила все принятые ими меры и в первую очередь посылку войск. Сидя в Петербурге, совещаясь с Паниным, Екатерина в письмах и высочайших рескриптах торопила расправу со своими "единоверцами".

О нет, иностранные дворы напрасно подозревали ее в сочувствии этому восстанию! Крестьянскому восстанию Екатерина никогда не сочувствовала. Никогда не писала она золотой грамоты, никогда не посылала ее своему верному запорожскому полковнику Максиму Железняку. Напрасно поверили украинцы в то, что эта грамота написана императрицей, - Семен Неживой, и Гонта, и многие-многие тысячи украинских крестьян.

Кто же сочинил ее? Ведь она была, ведь она существовала в действительности, люди держали ее в руках - плотный белый свиток, сверкающий золотом букв и алой печатью на толстом шнуре. Поляки утверждали, будто сочинил ее какой-то досужий монах - подозревали даже Мельхиседека Значко-Яворского, но с достоверностью выяснить, кто был ее автором, не удалось по сей день никому*.

Можно считать, что автором ее был сам украинский народ, записавший золотыми буквами на белой бумаге свою живую мечту: очистить Украину от ляха, от пана и снова соединить свою судьбу с близким по культуре, по языку, по религии, по истории, с родственным ему русским народом.

1 Польскими козаками или крестьянами Румянцев называл правобережных украинцев.

2 Гумань - Умань.

3 Так Румянцев называл правобережных украинских крестьян.

4 Каймакан - начальник округа турецкой провинции.

5 Апробация (лат.) - одобрение.

* Положение Мельхиседека Значко-Яворского после "колиивщины" оказалось весьма шатким и сложным. Несмотря на то что он вместе с переяславским "владыкой" Гервасием Линцевским в своих посланиях к прихожанам красноречиво уговаривал крестьян не принимать участия в восстании, угрожая им карами небесными и земными, несмотря на то что в момент восстания его даже не было на Правобережье, паны не могли простить ему многолетней борьбы против унии и обвинили его в "подстрекательстве к бунту". Князь Репнин, со слов польских сановников, сообщил графу Панину, что переяславский епископ Гервасий Линцевский и мотронинский игумен Мельхиседек Яворский были вдохновителями "волнений на Украине".

Екатерина, сильно озабоченная тем трудным положением, в которое поставило ее дипломатию восстание украинских крестьян, гневно обрушилась на новонайденных зачинщиков мятежа.

"Я велю Синоду, - писала она Панину, - моим именем призвать Переяславского епископа сюда и от него требовать отчета, для чего он мешается в заграничные дела без повеления".

"Все сии беспорядки, - писал в свою очередь Панин, - происходят от попущения Гервасия Линцевского, а особенно по проискам игумена Мельхиседека", "...о бес-покойном нраве которого довольно и предовольно мы уже сведомы".

В ноябре 1768 года Гервасий Линцевский, по распоряжению синода, был удален из Переяславля и переведен в Киев; Мельхиседек переведен в Михайловский монастырь. На его же место, в Мотронинский монастырь, был назначен игуменом другой монах, которому синод вменил в обязанность "не создавать ни под каким видом причины к каким-нибудь неудовольствиям и раздорам".

III



Первыми были захвачены Железняк и Гонта и весь их многосотенный отряд.

17 июня генерал-майор Кречетников отправил из-под Омятинцев к Умани поручика Кологривова со знатною командою донских казаков.

24 июня он отправил туда полковника Гурьева со знатною командою карабинеров.

А через три дня, 27 июня, генерал уже записывал в своем дневнике:

"Получен рапорт от полковника Гурьева, что он, прибыв под местечко Гумань, нашел лагерь грабителей, к коим послал поручика Кологривова, с тем чтобы они отдались; но оные, не допустив его до себя, стали стрелять, почему он, увидя их сопротивление, тотчас атаковал и, не дав им оправиться, взял, коих нашлось: наших запорожцев 65 да здешних разных Козаков 780 человек, и при них взято 14 пушек и великое число ружей и протчего, и до тысячи лошадей..."

"Наши запорожцы", то есть русские подданные, были отправлены в Киев, в распоряжение киевского генерал-губернатора Воейкова; "здешние козаки", то есть украинские хлопы, польские подданные, были отосланы Кречетниковым в местечко Сербы, в распоряжение начальника польских войск, коронного ловчего графа Браницкого.

Железняк и Гонта были схвачены 26 июня, а 9 июля был арестован Семен Неживой.

Арестовал его полковник Чорба - командир Харьковского гусарского полка, двинутого на розыски восставших генерал-губернатором Воейковым.

Случилось это так.

"Атаман Семен Неживой с товарищи" ушел из Канева, не дождавшись ответа на свой рапорт, посланный русским властям в полковую переяславскую канцелярию. Однако молчание русских начальников он приписал пустой случайности и нисколько не усомнился в том, что ему удастся по-дружески сговориться с командирами русских полков.

В конце июня главная квартира его была в селе Медведевке. Канев, Мошны, Чигирин, Черкассы остались уже позади. Из Медведевки он совершил внезапный поход на пограничный городишко Крылов. Городишко стоял на реке Тясьмине; река разделяла его на две части: на Крылов "русский" и Крылов "польский". Когда молодцы Неживого с саблями наголо, размахивая нагайками, с гиканьем и свистом ворвались в узкие улицы города, оказалось, что биться не с кем, что не с кого снимать саблями головы, некого карать за притеснения народа православного: паны, шляхтичи, еврейские купцы, все, сколько их было, с женами, детьми и челядью, прослышав об отряде Неживого, перебежали за границу, на русскую сторону реки, в Крылов "русский". Перебежали туда, где стоял в это время с гусарским полком подполковник Хорват.

На всем скаку остановил свою лошадь Семен Неживой. Он осадил ее у самой реки, так круто вздернув поводья, что чуть не разорвал ей рот. Хлопья пены падали с лошадиной морды в желтую, грязную воду.

Неживой соскочил с лошади и подозвал писаря. И тут же, на берегу, расхаживая по песку и со злости разрубая саблей мелкие волны, Неживой продиктовал писарю письмо к подполковнику Хорвату.

- Случилося нам с командою приехать в Крылов польский... Написал? - продиктовал Неживой и так ударил саблей по воде, что брызги окатили сидящего на песке писаря, его походную чернильницу и бумагу. Писарь торопливо, не спуская с Неживого испуганных глаз, вынул другой лист. - Случилося нам с командою приехать в Крылов польский, только не имеем себе того счастья, что не застали ни единого поляка. Поневаж1 перебралися все под вашу команду в границу российскую, и не знаем, с какой причины, ваше высокородие, оных погано-неверных врагов и неприятелей Ее Императорскому Величеству, также и правоверным христианам принимаете?

Неживой замолк и вложил саблю в ножны. Он вдруг засмеялся и сел на песок рядом с писарем, обняв свои высокие колени.

- Хиба вашему высокородию великое награждение сделали, что оных принимаете? За что? - продиктовал он и снова весело захохотал. - Просим от оных все имущество отобрать и на сю сторону к нам выдать, хоча и сонных.

Неживой диктовал быстро, и писарь не успевал писать. Семен помолчал немного, задумчиво вглядываясь в даль своими синими, как синька, глазами.

- Поневаж не за имущество втруждаемся, - произнес он звонким голосом, - только або вера христианская не была больше оскверненная и чтоб не было врагов на государство...

Он просил подполковника Хорвата выехать завтра с утра "на половину гребли для совета с нами".

Письмо отвез запорожец Крышка. На другое утро Неживой, нарядившись в алую шапку с широким околышем, в зеленый жупан, в синие штаны, которые широкими складками ниспадали сверху на красные чоботы, взял с собою писаря, да каневского сотника Василия Мизина, да двух запорожских казаков повиднее и погнал свою лошадь на узкую греблю.

Проезжая по гребле, он размахивал руками и говорил сам с собой: он придумывал те слова, которые скажет сейчас подполковнику Хорвату.

Но никаких слов произносить не пришлось. Подполковник Хорват не соблаговолил приехать на свидание с атаманом Неживым. Вместо него на середине гребли, покручивая тоненькие усики и подрагивая от нетерпения коленом, стоял молодой стройный поручик. В некотором отдалении гусар держал на поводу его холеную лошадь. Поодаль стояли офицеры.

Неживой спешился и низко поклонился поручику. Он начал было произносить свое пышное приветствие, но молодой поручик перебил его с первых же слов.

- Тех поляков отдать невозможно, - сказал он, глядя куда-то мимо глаз Неживого. -Они находятся у нас под защитой...

Он повернулся и пошел прочь. Неживой кинулся было за ним, чтобы расспросить, объяснить, понять, но, сделав несколько шагов, махнул рукой и поплелся к своей лошади.

Вернувшись в Медведевку, он целый день пролежал на сеновале, зарывшись головой в душное сено. Он думал, думал так трудно, что пот катился с него градом. Вечером он послал писаря по медведевским хатам: пусть громадяне выдадут ему свидетельство о том, что он, атаман Неживой, со своей командой обид обывателям не чинил, грабительства и поношений не делал. Быть может, русские полковники и поручики оттого воротят от него свои офицерские морды, что принимают его за разбойника, разорителя, вора? Много их нынче по дорогам, по селам шатается. Но Семен Неживой не злодей, не разбойник: он вышел биться за правду.

"Сей атаман Неживой, - написано было в "свидетельстве" от селян села Медведевки, -стал за веру христианскую и конфедератов отогнал от Украины и, явяся с командою в Медведевку, грабительства и обиды народу христианскому не делал нигде, но еще великое вспомоществование оказал от своевольцев; и как бы не он у нас содержался, то бы до сего времени великое кровопролитие между народом было и имущества были бы от нас пограблены. Но только он от нас, громады, требует харчей для войска, а грабительства не делает. И в том мы ему, атаману Семену Неживому, свидетельство даем и подписуемся руками своими власными2. Написуем кресты. Дня 1 июля 1768 году".

Неживой сложил бумагу и спрятал ее в седельную подушечку - туда, где лежали уже "свидетельства" от мошенцев и каневцев.

Прослышав, что в селе Галагановке стоит полковник Чорба со своим полком, Неживой послал ему почтительное письмо. Неудача переговоров с Хорватом все еще представлялась ему случайностью, как и молчание полковой переяславской канцелярии.

"Изменник пан Хорват, вражий сын, и поручик его изменник", думал Неживой. И просил у полковника Чорбы свидания.

Ответ от Чорбы был получен приятельский, ласковый. Полковник учтиво приглашал Семена к себе в Галагановку.

Снова в назначенный день и час облачился Семен в свое нарядное платье - в зеленый жупан, в алую шапку с околышем; снова собственноручно вычистил скребницей свою любимую серую лошадь. Запорожец Крышка, по его приказанию, взял в руки серебряное блюдо с хлебом и солью, спасенное из Каневского замка, и так и вез его всю дорогу следом за Неживым на вытянутых руках. Всадники весело скакали по извилистой дороге на Галагановку. Неживой вглядывался в даль, прикрывая руками глаза: не видно ли уже галагановской церкви, не выслал ли им Чорба навстречу своих офицеров?

И вправду так: впереди, в ярком солнце, показались желтые гусарские мундиры. Эскадрон гусар мчался им навстречу, и даже тяжелая, густая пыль не могла притушить сверкания сабель, эполетов, мундиров. Эге-ге ж, да пан Чорба встречает его с почетом, будто бы самого кошевого!

Семен спрыгнул с лошади и взял из рук запорожца серебряное блюдо с хлебом-солью. Щурясь от солнца, вглядывался он в толпу летящих на него гусар.

Который из них пан Чорба?

Он все еще вглядывался в лица офицеров и солдат, плотно окруживших его, ища, кому протянуть свое серебряное блюдо, когда страшный удар прикладом по голове оглушил его, и он рухнул на землю.

Он очнулся не скоро. Руки и ноги его были закованы. Он лежал в сарае на голой земле. Из щелей било солнце: вся земля была исполосована солнцем. Неживой смотрел прямо перед собой в корявый потолок.

Лицо его выражало удивление.

Атаман Швачка был захвачен подполковником Бринком.

Грозный атаман, подобно Семену Неживому, пытался вступить в переписку с русскими генералами. Пануя в Фастове, он и его верный есаул Андрей Журба командировали троих запорожских казаков в Киев, к самому генерал-губернатору Воейкову. Запорожцы повезли губернатору длинное послание: рапорт о подвигах Швачки и Журбы. "Мы из Сечи Запорожской не самовладно3 идем, - уверяли атаманы в письме, - но по указу Ее Императорского Величества..." Однако истинные указы ее императорского величества были лучше известны генералу Воейкову, нежели атаманам Швачке и Журбе. Напрасно Андрей Журба в письме к другому русскому генералу писал: "Мы... по указу Ее Императорского Величества, пришли не самовластно. А когда бы мы самовольством вышли... то мы бы крылися по лесам, но мы не кроемся, но стоим по квартирам, яко прочая Российская армия..."

По указу ее императорского величества, российская армия 9 июля взяла в плен атамана Швачку и изрубила в куски его верного есаула.

Реляция генерал-губернатора Воейкова от 29 июля гласит:

"Полковник Протасов... командированный... для поимки и истребления свирепеющих в той околичности, под предводительством двух атаманов, Журбы и Швачки, разбойников, рапортом от 9-го сего месяца уведомил, что, разделив полк на два деташемента, с одним атаковал он атамана Журбу, который в селе Блошинец находился, и, по нескольком от оном сопротивлении, взял 4 человека; той шайки атаман Журба и до 30 человек его сообщников побиты в сражении; подполковник же Бринк, напав под местечком Богуславом на атамана Швачку, его со всею шайкою, в 73 человека состоящею, взял..."

А отряд Неживого оказался весьма неподатливым, даже после того, как сам Неживой был схвачен. Команда, посланная предприимчивым Чорбой, настигла ватагу в лесу, но "по многим увещаниям к сдаче склонить не могла", доносил Чорба Воейкову. Ватажане оказали гусарам героическое сопротивление. Тридцать восемь человек полегли убитыми, четырнадцать были захвачены в плен, а сорок восемь "в леса разбежались" - спаслись...

1 Поневаж - ибо, потому что.

2 Власный - собственный.

3 Самовладно - самовольно.

IV



Воейков распорядился заключить арестованных в Киево-Печерскую крепость.

Золотом сверкают главы Успенского собора в Киевской лавре. Зеленеют купола церквей и церквушек. У подножья церквей и собора шумит-разливается синей волною Днепр.

Все осталось позади, за толстой, окованной железом дверью. Арестованных ввели в казармы Киевской крепости. Втолкнули в черную, сырую тьму.

В той же самой крепости, в той же казарме, куда посадили восставших, сидели в соседних камерах их лютые враги - конфедераты. Один из них, шляхтич Карл Хоецкий, захваченный в плен под Краковом, оставил о Печерской тюрьме подробные воспоминания:

"Казармы, в которых мы помещались, были окружены бдительным караулом. Если кто из нас выходил в сени, его сопровождал вооруженный солдат. Мы страдали от затхлости воздуха и тесноты: не каждый успевал занять место для ночлега, и иные должны были проводить ночь стоя, сильно томясь от бессонницы. Вследствие этих условий среди нас развились изнурительные болезни, и многие из наших земляков умерли... В конце третьей недели нашего пребывания в Киеве болезни страшно усилились... Ежедневно умирало от 5 до 8 человек; мы принуждены были проводить несколько дней и ночей совместно с трупами, пока успевали выпросить, чтобы их прибрали..."

Так жили и умирали конфедераты, заключенные в Печерскую крепость. Украинские крестьяне и запорожцы, томившиеся в крепости, не оставили воспоминаний о своем пребывании там, но из официальных документов известно, что жилось им не лучше. С запорожскими казаками, с простыми крестьянами генерал-губернатор Воейков церемонился еще менее, чем с польской шляхтой. Они сидели в тюрьме голые, босые, ободранные, голодные.

Шляхтич Карл Хоецкий пишет в своих воспоминаниях:

"Гайдамаков посадили в тех же казармах возле нас, но в других камерах. Мы ежедневно видели, как выводили по нескольку человек из их числа, наказывали кнутом, вырывали им ноздри и затем отправляли в вечную ссылку".

Запорожцев и крестьян с Левобережья как "русских подданных" судила киевская губернская канцелярия. Суд над ними состоялся в конце сентября 1768 года. Судили их на основании указа коллегии иностранных дел и рескрипта императрицы.

Указ предписывал судить запорожцев, "как бунтовщиков, нарушителей общего покоя, разбойников и убийц".

"Когда по сим уважениям, - гласил указ, - вследствие всем на свете законам, определена будет смертная казнь, переменить ее при самом исполнении в телесное наказание кнутом, клеймом и вырыванием ноздрей, ссылкою в Нерчинск, оковавши на месте в кандалы".

Екатерина в "высочайшем рескрипте" повелевала:

"Присланных из Польши разбойников разделить на 2 части, из которых одну отвесть в близость разоренной слободы Балты... и велеть там у оной произвесть над ними определенное наказание, списавшись наперед с начальником той слободы... о дне и месте экзекуции и дав ему знать, что как учиненный в Балте разбой весьма раздражил Ее Императорского Величества двор, то и повелено преступников наказать жесточайшей казнью, которая в империи Ее Императорского Величества употребительна с величайшими только преступниками, - а другую часть виновных наказать в самой Сечи... или, по крайней мере, в такой от Сечи близости, чтоб хотя некоторые козаки самовидцами быть, а протчие об учиненной им казни скоро и легко сведать могли".

Как перенесли казнь, что чувствовали, что пережили вожди восставших украинских крестьян - Швачка, Неживой, Железняк? Какие думы передумали они, лежа на полу в своей душной и тесной темнице, отвечая на вопросы судей, волоча кандалы по дороге на казнь? Как объясняли они себе свою участь? Ничего не известно об этом. Остались лишь обрывки их ответов, записанные писарем на следствии, обрывки скрытных и путаных ответов, которые давали своим судьям запуганные, сбитые с толку люди, да скудные факты об их путешествии на казнь и в Сибирь, сохранившиеся в донесениях, реляциях, рапортах.

Приговор над Железняком гласил: "Колесовать и живого положить на колесо, но вместо того, отменя оное... бить кнутом, дать сто пятьдесят ударов и, вырезав ему ноздри и поставив на лбу и на щеках указные знаки, сослать в Нерчинск, в каторжную работу вечно".

Такая же участь постигла Семена Неживого и Микиту Швачку.

Максим Железняк вместе с другими семьюдесятью запорожцами был покаран в Орловском форпосте, напротив разоренной татарской слободы (хотя Железняк никакого участия в разорении татарских слобод не принимал); Семен Неживой вместе с сорока восемью запорожцами - близ Мотронинского монастыря; Швачка и двадцать восемь других запорожцев - на Васильковщине.

После казни, совершенной под наблюдением подполковника Хорвата и полковника Чорбы, запорожцев отправили в Москву, а оттуда в Сибирь.

1 ноября 1768 года, когда партия колодников проходила неподалеку от Ахтырки, отчаянный атаман Железняк совершил попытку бежать.

"...Максим Железняк с товарищи, - гласит официальный документ, - согласно с протчими 51 человеком... ноября 1 сего 1768 года, ночью, разбив караул и выломав двери и отбив у солдат 10 ружей и у козаков копья и ружья, бежал; из которых колодников Железняк с товарищи 35 человек пойманы, а 16 человек, за побегом их, не пойманы..."

Железняк был схвачен, закован и препровожден в сыскной приказ. Здесь он просидел в заключении до начала 1770 года.

Что было с Неживым, со Швачкой, с их сподвижниками после совершения казни, не известно никому.

Дошли ли они до Сибири? Как дожили они там свои жизни?

А крестьян Правобережной Украины, считавшихся подданными Речи Посполитой, постигла другая, еще более страшная участь.

Правительство Екатерины судило и наказывало попавших ему в руки повстанцев без особенной злобы и страстности, с невозмутимым бюрократическим спокойствием. Запорожцы были присуждены к жестоким казням для того, чтобы припугнуть Запорожье, для того, чтобы доказать иностранным державам непричастность двора императрицы к восстанию, и прежде всего для того, чтобы дать сатисфакцию1 Турции. Недаром Воейков более всего заботился о публичности казней и посылал приглашения на казнь Железняка чиновникам "Блистательной Порты". Били кнутом, вырывали ноздри, ссылали в Сибирь, но ни один из тех, кто попал под суд русского правительства, не был наказан смертью. Оно и понятно: коллегия иностранных дел карала запорожцев из соображений дипломатических, главным образом "для показу".

Не то Речь Посполитая, шляхта, вельможное панство, король. Поляки жаждали выместить на украинских крестьянах лютый страх, испытанный панами во время восстания.

Судить и наказывать украинцев король Станислав поручил коронному гетману Браницкому, житомирскому судье Дубровскому и коронному полевому обозному, комиссару военного совета, региментарю Стемпковскому. Этим трем панам даровано было королем "право меча" - право убивать украинских крестьян по своему выбору и благоусмотрению. Но судили, пытали, казнили не только эти трое и их подчиненные: все польское панство приняло деятельное участие в дикой расправе с украинским народом. Коронный гетман Браницкий вынес восставшим около семисот смертных приговоров, но даже он удивлялся свирепости панов и шляхты. "Все соседи, - жаловался он королю Станиславу, - обыватели, паны, шляхтичи приезжают ко мне: один советует четвертовать, другой - жечь, сажать на кол, вешать без милосердия..."

Не ограничиваясь советами, паны и шляхтичи сами взялись за дело. Каждый пан в своем поместье под надежной защитой солдат Кречетникова и жолнеров Стемпковского принялся расстреливать и вешать крестьян - виновных в непокорности и не виновных, участвовавших в восстании и не участвовавших в нем. А те, кому лень было самим заниматься судом и расправой, те съезжались в резиденцию Стемпковского или Дубровского и, веселясь и пируя, наслаждались зрелищем казней.

Военные суды работали вовсю. Протоколы этих судов написаны не пером и чернилами, а топором и кровью.

Впрочем, судьи уделяли не особенно много времени судопроизводству. Всякий крестьянин на Правобережной Украине был для них бунтовщиком, всякий бунтовщик был достоин четвертования или колесования, кола или виселицы. Стоит ли разбираться в том, совершил ли этот человек преступление и какое и почему! Он крестьянин? Он православный? Он украинец? - На виселицу его, на кол, на колесо.

Самым жестоким, самым злобным, тупым и мстительным из карателей был коронный обозный Стемпковский. Прежде чем стать знаменитым палачом на Украине, он был знаменитым наушником, интриганом и взяточником при королевском дворе в Варшаве.

Свою деятельность на Правобережной Украине пан Стемпковский начал с того, что обнародовал манифест к украинскому народу.

"Посмотри, дикое и проклятое крестьянство, на этот некогда счастливый край! - написано было в манифесте Стемпковского. - Сколько разрушено великолепных дворцов, строений, городов, местечек, сел, не говоря уже о церквах и костелах! Сколько убытков наделали вы своим панам, у которых вы должны быть в вечном послушании и рабстве!.."

"...Мы, шляхта, благодарим бога за своего короля, а вы, дураки, уверяете, что вы не подданные этого короля и не принадлежите к этому краю".

Каждое слово манифеста Стемпковского дышит презрением и ненавистью пана к крестьянам. Пан Стемпковский твердо убежден, что крестьянин на веки вечные обязан быть в подчинении у пана.

"Бог, творец мира, разделив людей по состоянию, от короля до последнего человека, всякому назначил свое место, а вам, хлопы, он повелел быть рабами..."

Перечислив все убытки, нанесенные крестьянами панству, Стемпковский вопрошал:

"Скажите же теперь сами, чего вы достойны за все это?"

По мнению польского панства, восставшие украинские крестьяне, были безусловно достойны поголовного истребления. Стемпковский обосновался в местечке Кодне, близ Житомира, и туда под крепким караулом приводили пойманных крестьян. В Кодне была вырыта широкая, глубокая яма. Осужденных расставляли на краю этой ямы, и палачи наотмашь рубили им головы. Неподалеку в удобном кресле сидел пан Стемпковский, покуривая трубочку, подсчитывал головы. В Кодне были обезглавлены, повешены, замучены четыре тысячи человек.

Отрубили голову крестьянину, который пел песни ватаге восставших. Повесили крестьянина, который помог запорожцу поймать убегавшего коня.

А тем, кого не убивали, тем отрубали левую руку и правую ногу или правую руку и левую ногу или обертывали руки соломой и поджигали солому.

В каждом селе торчали на палях гниющие головы казненных. По городам и селам бродили люди без руки и без ноги, не люди - обрубки.

Изредка, наскучив однообразием, Стемпковский покидал Кодню и отправлялся на прогулку - усмирять местечки и села. В селах он казнил каждого десятого, расправлялся с родными казненных. Путь свой он держал по южной части Киевского воеводства, разгромил, залил кровью Ставище, Лысянку, Блошинец, Звенигородку.

"...Где кого можно было... повелел ловить, - рассказывали жители села Блошинец, - и девять человек, а именно: Семена Мельника, которому от роду девять-десять, сынов его двух, Стефана и Данила, Ивана и Афанасия Довгих, Вакулу Иваненка, Стефана Батурина, Илию Иваненка и Димитрия Скалозуба, изловленных... в тогдашнее зимнее время, нагих и босых, в местечке Рокитну, верст за 20, а тамо безо всякого суда и декрету приказал на груше повесить... И повешены".

По приказу гетмана Браницкого, с Гонты содрали кожу в местечке Сербы. Казнь длилась несколько суток.

Но никакие ухищрения мучителей не могли сломить мужество украинского народа. Нехватало палачей, катились с плеч головы, пылали, как свечки, подожженные руки, а украинцы продолжали восстание против ненавистных панов.

В сентябре 1768 года на Чигиринщине снова появились отряды вооруженных крестьян; в январе 1769 года близ Киева собралась ватага атамана Василия с Подола и пошла на Белую Церковь; в Смелянщине кликнул клич запорожец Губа.

Восстание ширилось: оно охватывало Подолье, Полесье, Волынь и Галицию; вот оно перекинулось на левый берег Днепра, во владения России, вот оно докатилось до Сечи.

Запорожская старшина, по приказу императрицы и генералов, посылала на Украину команды для поимки запорожцев, участников восстания.

"Пребываю в лучшей надежде на подданническое послушание и верность всего нашего низового запорожского войска, а особливо на твое, полкового атамана, и всей войсковой старшины похвальное и ревностное попечение о содержании повсюду доброго порядка", писала Екатерина кошевому Петру Кальнишевскому в грозной грамоте, повелевающей старшине принять строгие меры к поимке "возмутителей".

Не напрасно надеялась императрица на ревностное попечение кошевого. Кошевой Петр Кальнишевский, "царицын попихач", как называла его сирома, немедленно послал многочисленные команды под начальством благонамеренной старшины разыскивать ватажан по степям, балкам и лиманам. И многие ватажане попали в руки команд Кальнишевского. Но не стерпела такого позора сирома: 26 декабря 1768 года ворвалась в "пушкарню" - войсковую тюрьму, - выпустила арестантов, вооружила их, разорила дома старшины.

В начале 1769 года вспыхнул бунт в тогдашней "Новороссийской губернии" в Царичянской роте Донецкого пикинерного полка (на Левобережье). В декабре 1769 года поднялись Днепровский и Донецкий полки. И снова восстала запорожская сирома...

И все чаще и чаще при аресте ватаг на Правобережье генералы находили в их числе своих солдат и своих офицеров. Русские солдаты и русские офицеры все чаще становились в ряды восставших украинцев, возглавляя их ватаги.

Генерал Кречетников, называвший восставших в своем дневнике не иначе, как "разбойниками" и "ворами", - генерал Кречетников обирал их до нитки. Все, что было найдено его офицерами в лагере Железняка и Гонты, все: ковры, кадушки с серебром, часы, табакерки, штофы, шелка, лошади, и даже медные кастрюли, и даже кожухи, одевавшие гайдамацкие спины, - все перекочевало в обоз доблестного генерала Кречетникова и его офицеров. Но рядом с именами душителей и воров - генерала Кречетникова, поручика Кологривова - история сохранила для нас имена двух героических русских офицеров, отдавших свои жизни делу освобождения Украины от польского ига.

Их имена сохранились в переписке Румянцева с Паниным.

18 декабря 1768 года граф Румянцев писал графу Панину:

"Милостивый государь мой, граф Никита Иванович!

Ваше сиятельство известны были, что от некоторого уже времени продолжалось спокойствие при границах наших в Польше, по истреблении гайдамацких ватаг. Но теперь возродились вновь волнения в Смелянщине от таковых же гайдамак... и по поводу вовсе неожиданному.

Гусарского черного полку капитан... Станкевич... въехал в ту сторону и поднял продолжающееся смятение... к нему пристало более тысячи польских жителей... его артель известна стала под именем гайдамак..."

Далее в том же письме Румянцев сообщил, что капитан Станкевич и его ватага захвачены поручиком Ямбургского полка Вепрейским.

Но этим дело не кончилось. Восставшие попытались спасти капитана Станкевича. 15 декабря ватага в тысячу человек напала на команду майора Вурма, которая охраняла арестованных. Разгорелась жаркая битва. Немало погибло людей и с той и с другой стороны. Однако нападение было отбито. Спасти Станкевича не удалось.

Случай этот сильно встревожил русских генералов. Дело в том, что в октябре 1768 года Турция, не удовлетворенная извинениями и казнями, объявила войну России. А восстание украинцев "заразило" армию, в армии обнаружен мятежный дух! Русским генералам было о чем беспокоиться.

30 декабря Румянцев писал Панину:

"...Неприятелю небезавантажно... сие, потому что мы вооружаться должны на сию сволочь бездельников, и еще нередко из самих наших подданных. Ибо и при сем случае при убитом гайдамацком атамане нашлось письмо черного гусарского полку обер-офицера Марьяновича, который с его артелью призывал убитого к Могилеву..."

Русские офицеры Станкевич и Марьянович, безыменные русские солдаты вместе с украинскими крестьянами боролись за освобождение Украины от польских панов. Они погибли, но дело их было делом пророческим. Через полтораста лет, в 1920 году, поляки снова покусились на украинскую землю. Полчища, посланные польскими панами и Антантой, наступали на вольную Советскую Украину. И армия рабочих и крестьян, Красная армия Великой Октябрьской социалистической революции, армия, в которой снова плечом к плечу сражались украинец и русский, отстояла Советскую Украину от польских панов.

А "колиивщина" соединенными силами панов и царизма была подавлена. Восстание украинского народа против Польши потерпело поражение. К лету 1769 года все было кончено. Оно потерпело поражение потому, что было неорганизованным, стихийным; каждый отряд - Швачки ли, Неживого ли, Железняка - действовал на свой страх и риск, без общего плана; оно потерпело поражение потому, что крестьянские массы, опутанные религиозными предрассудками, наивно ожидали помощи со стороны своего жесточайшего врага - "единоверной государыни". Оно потерпело поражение, но память о героях "колиивщины" долго не умирала в украинском народе. Многие и многие годы девушки села Лысянки вплетали черные ленты в свои длинные косы - носили траур по своим односельчанам, убитым жолнерами Стемпковского. Долго еще держалась в языке поговорка: "Щоб тебе тая Кодня не минула". Долго еще в селе Сербы старики и старухи показывали молодым то место, где замучили Гонту.

Через семьдесят лет после "колиивщины" великий украинский поэт-революционер Тарас Шевченко написал поэму "Гайдамаки", поэму о том, как

Залiзняк, Гонта ляхiв покарав...

Посвятил он стихотворение и Швачке. Лихой атаман произносит свой грозный обет:

Не дам же я вражим ляхам
В Українi жить!

Народные предания и песни украинские по сей день свято хранят память о Железняке, Швачке, Гонте, Семене Неживом.

Польские папы, шляхтичи, магнаты, ксендзы оставили немало воспоминаний о взятии Умани, Жаботина, Лысянки. Все они в один голос именовали восставших крестьян и вождей их кровопийцами, душегубами, ворами.

Но украинский народ нашел для борцов за свою свободу другие имена:

Максим-козак Залiзняк
С славного Запорожжя
Процвiтає на Вкраїнi,
Як в городi рожа2.

Железняк называется в песнях и "козацким батьком" и "славным рыцарем".

О другом атамане восставших, страшном для панов, шляхтичей и ксендзов Миките Швачке, народная песня тоже вспоминает с нежностью и сочувствием. Есаул Швачки, Журба, был убит, но песня так сильно не желает его гибели, что поет только о поражении, не о смерти... Вот Швачка и его есаул разбиты, схвачены, связаны. Песня оплакивает их плен:

Ой, засмутилась вся Україна,
А як сонечко в хмарці3.

Народ отчетливо понял и воплотил в своих песнях смысл той борьбы, которую вели украинские крестьяне в 1768 году:

I говорить Максим-козак,
Сидячи в неволi:
"Не будут мать вражї ляхи
На Вкраїнi волi" 4.

Восстание 1768 года потерпело поражение, но не в 1768 году, так в другом, а "лядчина" все-таки пала. В 1793 году, по второму разделу Польши, Правобережная Украина соединилась наконец с Россией. Кончились религиозные преследования, кончились гонения "на православную веру", кончилась польская власть. Правду говорила песня: "Не будут мать вражьі ляхи на Вкраїні волі".

Однако до освобождения от власти помещика было еще далеко. Новые паны - украинские и русские помещики - прочно уселись на шее украинского крестьянина. И новая борьба началась на Украине - борьба против всякого помещика, кто бы он ни был: украинец ли, русский ли. Эта великая борьба, длившаяся весь XIX век, окончилась победой в октябре 1917 года под руководством русского рабочего класса, в братском союзе с русским крестьянством.

Но это уже другая тема, другие времена, другая книга.

1935-1939

1 Сатисфакция - удовлетворение.

2 Як в городi рожа - как в саду роза.

3 Засмутилась - опечалилась; а як сонечко в хмарці - как солнышко в тучах.

4 Говорит казак Максим, сидючи в неволе: "Не будет врагам-ляхам на Украине воли".

Теги: